Хилари Мантел - Перемена климата

Ральф вспоминал пыльный офис в Лондоне, особнячок в Кларкенвелле, штаб-квартиру организации, направившей его сюда; думал о норфолкских прихожанах, собирающих средства для Африки, слышал, будто наяву, их голоса: ты не вправе расходовать эти средства на подобную дребедень, ты должен дорожить имуществом миссии, ты не можешь вытирать синим комбинезоном юного ангелочка лицо городской шлюхи, которой врезали полицейской дубинкой в ходе рейда. Среди всей прислуги кухарка Розина единственная видела своими глазами полицейский налет — Розина, прежде совершенно не интересовавшаяся жизнью за пределами кухни, где она правила самовластно. Теперь она сидела, раскачиваясь на скамейке, и твердила, вне себя от страха, что все было тихо и спокойно, баас, люди пели гимны, началась проповедь, и тут набежала полиция и принялась гоняться за молодыми женщинами и бить тех по груди; они знали, баас, куда бить, за что хватать.

Конечно, в масштабе мировых злодейств это было весьма скромное преступление. Оно не шло ни в какое сравнение, скажем, с Треблинкой. Но Коос показал Ральфу, как выглядит рана от съямбока [22] Тяжелый хлыст из кожи носорога или гиппопотама. , нанесенная уверенной, опытной рукой. Так Ральф узнал кое-что новое о себе самом: убедился, что, узрев зло воочию, начинает дрожать, точно калека или ветхий старец.

На следующий день ему удалось составить более полное представление о случившемся. Как и говорила Розина, сходка была мирной: люди собрались на пустоши, где доводилось бывать и Ральфу, примерно в миле от Флауэр-стрит. Такое для Элима было в порядке вещей: здесь не существовало иных каналов связи, кроме молвы, и никто в окрестностях не знал, что происходит на пустоши. Не было никакого способа заранее предупредить их с Анной, чтобы они успели подготовиться к притоку пострадавших. На сходке собирались обсудить стратегию дальнейшего бойкота автобусных поездок. Полиция в последнюю минуту потребовала все отменить. Какие-то юнцы принялись кидаться камнями, и полицейские обрушились на толпу прежде, чем та успела разбежаться. Наибольшее число пострадавших составили зеваки и случайные прохожие. Они пребывали в ступоре, плакали, выбритые и заштопанные макушки продолжали сочиться кровью и сукровицей; эти люди не переставали повторять, что знать ничего не знали, что ведать не ведали ни о какой сходке.

Ральф сходил к месту расправы. Наткнулся на несколько башмаков, слетевших с ног тех, кто удирал без оглядки, спасаясь от дубинок и хлыстов. Увидел плетеную корзинку для покупок, украшенную большой соломенной розой. Корзинка валялась на земле, пустая, а ее содержимое наверняка перекочевало в чей-то дом. Вообще казалось, что на пустоши изрядно потрудились мародеры. Что за извращение, подумалось ему. Еще неизвестно, кто хуже: полицейские, выполнявшие, как они утверждали, свой долг, или стервятники-мародеры, забравшие из корзинки служанки полбуханки хлеба, две унции зеленого рубца, возможно, заодно с обмылками или со старым кардиганом, подарком некой сердобольной мадам, некой благонамеренной идиотки, проживающей в белых домах среди палисандровых деревьев.

— Вы можете что-то сделать, мистер Элдред? — спросила Люси Мойо. — Можете хоть как-то нам помочь?

— Попробую, — пообещал Ральф.

Он вернулся в свой кабинет и принялся рыться в бумагах, разыскивая список, который давно составлял, — с именами, адресами и телефонами старших полицейских чинов на территории в сотню миль от Элима по окружности. Нашел, снял телефонную трубку и стал обзванивать участки по порядку. Как правило, разговор не затягивался: услышав английский акцент и узнав, что звонят из Элима, чины тут же обрывали связь.

Он просидел за столом почти до утра, сочиняя письмо в газеты.

— Вы видели пострадавших, — сказал он Коосу. — Вы знаете, что произошло, и можете объяснить лучше любого из нас. Подпишите это письмо вместе со мной.

Коос покачал головой:

— Нет, Ральфи, не стану. Мне нужно заботиться о пациентах. Кто за ними приглядит, если меня уберут? — Он пожал плечами. — Хотя, быть может, они и не заметят.

После полицейской расправы положение Элдредов в Элиме изменилось. Их стали приглашать в те дома, чьи двери раньше были для них закрыты. В миссию зачастили люди, которых никак нельзя было причислить к воцерковленным. Заглянул местный представитель АНК — Африканского национального конгресса; в тот же день пожаловал человек из Софиятауна, чернокожий журналист из журнала «Драм» [23] Основанный в 1951 г., журнал являлся печатным рупором чернокожего населения ЮАР и требовал со своих страниц равноправия с белыми. . Он сел на кухонный стул на металлических ножках и сразу же принялся раскачиваться, одаряя окружающих ехидной ухмылкой.

Вторая кухарка подала чай в эмалированной чашке. Анна нахмурилась.

— Дири, будь добра, принеси чашки и блюдца.

Дири выполнила распоряжение и плюхнула чашку на стол, презрительно поджав губы. Фарфоровые чашки были для белых, а африканцы пили из кружек. Мадам решила ввести собственные правила, из чего следовало, что она ничего не понимает. А этот молодой чернокожий гость вон как пыжится, весь из себя разряженный, в легком синем костюме и с острыми стрелками на брюках. Если бы Дири спросили, она сказала бы, что надвигается беда.

— Претория разрастается, не зная удержу, — вещал журналист, продолжая раскачиваться на стуле. — Национальная партия жаждет расчистить это место. Они намерены подобрать здешним чернокожим иное место жительства, где-нибудь в вельде, подальше от глаз. Там не будет ни воды, ни дорог. А значит, их дети вырастут дикарями.

Молодой человек язвительно хмыкнул. Его взгляд блуждал где-то не здесь; по всему чувствовалось, что он думает о заграничном университете, о получении образования в той же Москве. Кто стал бы его винить?

— Я вам вот что скажу, миссис Элдред. Для африканца вряд ли возможно жить, дышать — и находиться по эту сторону закона. — Юноша пристально взглянул на Анну, давая понять, что, во‐первых, она ему нравится и что, во‐вторых, он вовсе не собирается ее соблазнять и вообще навлекать на ее голову неприятности.

Журналист засиделся до полуночи. На следующий день на тот же самый стул взгромоздился белый, полицейский сержант; ножки стула на сей раз даже не думали отрываться от пола.

— Мы с вами, мистер Элдред, ролями поменялись, хе-хе. Обычно это вы к нам приезжаете, а сегодня наоборот вышло.

Сержант был светловолос и худ и не производил впечатления здоровяка. Но сидел, как положено истинному африканеру, широко расставив ноги, будто не желая стискивать штанами и бедрами свое внушительное мужское достоинство. Ральф невзлюбил его не сразу — быть может, потому, что сержант цветом волос и веснушками на лице напомнил ему Кооса и тоже явно нервничал и испуганно улыбался, а ногти у него были обгрызены почти до мяса.