Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

Когда ты пела в дуэте в первом акте «Отелло», а в последнем издала потрясающий крик «Аве Мария», я плакала. Никогда до сих пор я не слышала оперной певицы, которая вложила бы в партию Дездемоны столько красоты и извечного человеческого драматизма. Оркестр и твой голос ни на мгновение не разминулись. Оркестр сумел дать предвестие трагедии. Дирижер меня воодушевил – он знал всю оперу наизусть и не смотрел в ноты. Знаю, что прежде один Тосканини так мог. Ты воплотила в этой роли все, чего желал достигнуть Верди: комбинацию драмы, сострадания судьбе, восторга, динамики, небесного голоса. Зал оперы в Аддис-Абебе очень красивый, там прекрасная акустика. Название города в переводе значит «Новый Цветок», и ты стала вновь найденным эфиопским цветком, все были счастливы, что ты у них в гостях. В своем белом платье ты была похожа на лилию, белый цветок, придающий особую красоту этой земле. Ты ответила на духовный зов, на мгновение показалось, что небо целует землю. Я узнала в этом твой поцелуй, посланный умершим родителям.

– Изабелла, я пела эту оперу матери и отцу, особенно любовный дуэт в первом акте. Может быть, поэтому ты ощутила все по-новому: это было не похоже на прежние дуэты Дездемоны и Отелло, которые ты слышала , – ответила ты, заплакав.

Я чувствовала: ты плачешь на сцене, что придало представлению и трагический, и романтический тон. Его универсальному звучанию способствовало твое неповторимое искусство.

Дирижер – он был моих лет – восхитил публику своей динамичностью и импульсивностью. Мое внимание привлекли его глаза: возникло приятное, но странное ощущение дежавю – словно мы уже встречались когда-то. Он искал возможности со мной познакомиться, ведь вы много месяцев разговаривали обо мне. Твоей и Магдалининой любовью и дружбой со мной он был уже психологически подготовлен к нашей встрече, его любопытство было подстегнуто надеждой, что он откроет нечто, им утраченное, а по сути – никогда еще не найденное.

Могу тебе сказать, мне и самой хотелось увидеть его вблизи. Он пробудил во мне любопытство – возможно, благодаря своим проницательным глазам, которые стали почти чем-то вроде моего постоянного спутника. Мне хотелось поговорить с ним, познакомиться ближе. Дирижируя, он управлял оркестром и выглядел старше; в непосредственном разговоре казался моложе. За пультом он был частью трагедии, которая разворачивалась на сцене; с полузакрытыми глазами следил за каждым инструментом, словно сам играл на нем. Как и ты, он был вдохновенным творцом.

Во время встречи, которой он искал, я ощутила его романтическое любопытство, желание проникнуть в мою суть. Он предполагал, что в ранней молодости я прошла через разные жизненные испытания и заслужила в жизни большее, чем то, что получила. Не знаю, как ему это удалось. Ведь наружность скрывала мою внутреннюю суть, моменты света и тьмы, радости и печали.

Он подошел ко мне почти незаметно. Я тебе уже рассказывала об этом, да? Суверенностью человека, искушенного в разговорах, сразу обратился ко мне.

– Мне кажется, что мы уже встречались, – сказал он взволнованно. – Я обратил внимание на ваши картины в музеях, потом побывал на двух ваших выставках. Тогда у меня не было желания знакомиться с вами, я только хотел увидеть ваши необычные работы. Вообще, лучше не знакомиться с авторами, это всегда разочаровывает. Да, да… им не хватает не столько дарования, сколько нравственной цельности. Художники чаще всего – моральные пигмеи. Подтверждением тому – последние конфликты на Балканах. Люди искусства выступили как лакеи политиков, во всем обвинив исключительно сербов. В циничной сатанизации сербов больше всех преуспели именно они. Вацлав Гавел, Катрин Денев, Андреа Бочелли, Иосиф Бродский, сэр Питер Устинофф состязались в пресмыкательстве перед агрессорами – перед теми, кто в 1999-м грубо попрал суверенитет Сербии и обрушил на нее бомбы с обедненным ураном. Вы знаете, тогдашний корреспондент «Нью-Йорк таймс» Дэвид Байндер педантично зафиксировал эту организованную травлю, когда «антисербские настроения от Парижа и Лондона до Вашингтона и Голливуда были сильнее, чем в свое время неприязнь к нацистской Германии».

Я был убежден, что ваше искусство умело упаковано в рекламный целлофан, и не испытывал желания с вами знакомиться. Тексты в газетах, повествующие о вашей жизни, немногим отличались от моих представлений. Но чем больше я смотрел на ваши работы, тем больше предубеждение рассеивалось, превращалось в потребность познакомиться с существом, которое в анархическом, разнузданном мире пишет картины, полные гармонии и любви. Ваши картины поистине отличаются от всех, виденных мною прежде. Они отмечены чистейшей духовностью, но в них столько сказано о земном: о гордыне и лицемерии нашего века, о падении души человеческой. Душа потерялась в омуте мировых и собственных противоречий, не ведает, где найти убежище. Человечество бомбардируют всяческие веры и культы. Политики обещают потрясенной душе быстрые, но поверхностные решения, лишенные глубины. Потом мы окажемся в еще худшем положении. Этот мир приговорил искусство к смерти. Я благодарен вам за то, что вы не предались мамоне и высоким языком искусства защищаете смысл жизни. Я и сам борюсь со временем, в котором одно только искусство отстаивает божественный порядок вещей. Вероятно, я вам уже говорил: я тоже сочиняю музыку, прежде всего для церковного хора и органа. Орган помогает ощутить боль каждого века и обрести опору в вере, в размышлении и поиске смысла нашего существования и будущего. Когда я сочинял, хотя я неохотно в этом признаюсь, ваши картины и вы были моим таинственным суфлером и слушателем. Вы были частью меня, были в каждой записанной ноте, а всемогущий Бог дирижировал. Или я это вообразил.

Я сказал Дельте, что знаю вас глубже, искренней и лучше, чем любую из женщин, с которыми у меня случались любовные истории, а их было много. Иные из этих красавиц были замужем. Это были мимолетные связи. После наших оргий они быстро забывали меня, а я их. Я даже понимал их мужей: большинство знали о похождениях жен, некоторые любили об этом потолковать и наслаждались, слушая, как другие рассказывают о своих сексуальных приключениях с их женами.

Женщинам нравилось, что я знаменитый дирижер, нравилось тело, в котором они пробудили желание. Они полностью отдавались страсти, терялись в своей похоти. Наши имена и завтрашний день не значили ничего. Вожделение говорило на языке эротики, подогревало страсть без любви, толкало к эротическому исступлению. Было не важно, где мы и где соединятся наши тела. Спальня была нежелательна, она напоминала им о надоевшем браке, лишенном секса. Они искали удовлетворения в диких фантазиях, во всем запретном и необычном, и чем больше был риск, чем больше их возбуждала обстановка, тем безумней была наша связь.