Владимир Минач - Избранное

Я налил прокурору кружку, а он снова откупорил плоскую бутылку с можжевеловой водкой, налил себе в чай и угостил нас.

— Иначе это просто сладкая водичка — и пить ее не стоит. Да ты не бойся, — обратился прокурор к рыжему, который выразил сомнение, можно ли ему налить себе водки в чай. — С чаем и тебе можно… Итак, она сказала, что хотела прославиться. «Прославиться?» — переспрашиваю, а сам глаза на нее выпучил. А она в ответ кокетливо так улыбается и говорит: «Конечно, я хочу быть знаменитой». Знаменитой! «Юля, — говорю и руками даже всплеснул, — ты понимаешь, что говоришь?» — «Понимаю, — отвечает она спокойно, а в уголках рта играет этакий смешок, этакая добродушная насмешливая улыбочка, как у взрослого в разговоре с неразумным ребенком. — Хочу быть знаменитой, я должна быть знаменитой. Мне иначе нельзя». Поглядел я на своих коллег и вижу: все изумлены. «Юля, — говорю я ей, — да посмотри ты вокруг себя. Видишь ты этих женщин?» Должен вам сказать, у нас есть народный судья и народный заседатель — женщины, обе серьезные, трудолюбивые, ведут безупречный образ жизни и во всем могут служить примером — и в общественной и в личной жизни. Указал я на них и говорю: «Юля, видишь этих женщин? Разве они не известны? Разве их не знает весь район?» А она поглядела на них с прежней презрительной усмешечкой да вдруг как расхохочется. «Хи-хи-хи, — смеется и прикрывает рот рукой, — хи-хи-хи, благодарю покорно за такую известность!» — «Вот тебе и на, — говорю, — ну и ну!» Она нас, что называется, ошеломила! Никто не нашелся что ей сказать. Пришлось ее осудить. И разошлись мы после судебного заседания, словно после похорон.

Но я этого дела не оставил, не мог я его так оставить, мучило оно меня. Да как это возможно? Как это человек, живущий в нашем обществе, выросший среди нас, может так думать? Откуда это? Я ходил к Юле каждый день — в тюрьме она работала прачкой. Высокомерие с нее соскочило, она была небрежно одета и причесана, совсем не так, как прежде; случалось ей быть и растрепанной, руки огрубели, но теперь она, по-моему, стала как-то естественнее и потому даже еще красивее. Конечно, сама-то она считала, что подурнела, что мы погубили ее красоту, то есть ее капитал, замкнулась, злилась на нас и в особенности на меня. Сначала не хотела со мною говорить, отворачивалась и даже язык мне показывала. Но я не отступился, не сдался. В связи с этим делом пошли всяческие толки, районное руководство получило анонимное письмо, в котором говорилось, что я использую служебное положение для безнравственных поступков, — сами понимаете, городок-то малюсенький. Но я и тут не сдался. Что же здесь удивительного? Правда, при моей должности это может показаться странным, но лишь на первый взгляд. Я убежден, что сокровенный смысл прокурорской работы как раз и заключается в том, чтобы спасать людей для общества. Легче всего изолировать человека от общества. А вы попробуйте вернуть его! Это работа, уж поверьте мне, делает коммунисту честь. Словом, Юля уперлась, уперся и я и продолжал к ней ходить, донимал ее вопросами. И в конце концов — за чем пойдешь, то и найдешь — постепенно все мне становилось ясно. После первых же наших разговоров я догадался, что она не только не осознала своих поступков, но и — это самое страшное — не было у нее никаких нравственных понятий. Откуда такое? Семья ее тут, конечно, ни при чем. И общество наше не страдает моральной бедностью. Откуда же в таком случае это моральное безразличие, непонимание того, что хорошо и что плохо, что нравственно и что безнравственно? Я, знаете ли, не из тех, кто мечет громы и молнии на головы молодежи только потому, что молодежь хочет жить по-своему. Ничего не поделаешь — так было и так будет. Но если ко мне попадает преступник, у которого, что называется, молоко на губах не обсохло, я прежде всего стараюсь установить, кто из старших виноват в его преступлении. И в случае с Юлей я старался выяснить, кто же виноват из тех, кто ее окружал. Спросил я у Юли, почему, если ей, к примеру, так уже хотелось стать известной, она не добивалась этого иным путем. Ведь она когда-то состояла в молодежной организации, однажды даже участвовала в какой-то театральной постановке и, как я узнал, играла неплохо. «Если ты хотела прославиться, — сказал я ей по-отечески, — почему ты не стала добиваться славы на сцене — ты красива, кажется, у тебя и способности есть?» — «Это, — говорит, — скучно». — «Как, скучно?» — «Да так, скучно и все. Там все не по своей воле». — «Как это не по своей воле?» — «Не по своей воле, лишь бы видимость работы была». — «Ну так, — говорю, — есть тысячи других возможностей выдвинуться. Ты неправильно выбрала». — «А что я должна была выбрать?» — «Могла бы учиться». — «Это тоже скучно». — «Эх ты, — обозлился я, — тебе ведь было всего-то шестнадцать лет! Разве ты понимаешь, сопливая девчонка, что скучно, а что нет? Кто тебе это внушил?» — «Все так говорили». — «Кто все?» — «Все мужчины. Все, кто меня добивался». — «А ты не подозревала, что они тебя обманывают, говорят так именно потому, что хотят своего добиться?» — «Понимала!» — «Так в чем же дело?» — «Мне казалось, что они правы».

Признаюсь, трудный был случай. Иной раз у меня терпение лопалось, и сколько раз я ругал ее, но спустя некоторое время я все-таки заметил, что дело, хоть и медленно, идет на лад. Правда, я так и не установил причину, в таких случаях, как и вообще в проступках общественного характера, причина бывает не одна и виноватых, как правило, найдется много, хотя по юридическим нормам судят лишь одного. С Юлей было то же самое, тут была не одна причина, основная, а великое множество причин, и они цеплялись одна за другую, как зубчатые колесики в часовом механизме. Итак, я ничего точно не выяснил, но Юля как будто сама стала прозревать, медленно, постепенно, как слепой кутенок, и словно в щелку увидела свою вину и свое падение. Наверно, вначале она испугалась того, что увидела, и снова зажмурила глаза, ничего, мол, не вижу, все осталось по-прежнему, но от того, что человек узнал, избавиться невозможно, оно от тебя не отступит. До сих пор она была почти счастлива в своем нравственном неведении; теперь, научившись отличать добро от зла, почувствовала себя несчастной. Случалось, что она часами сидела молча, но уже не из упрямства. Она смотрела на меня светло-голубыми глазами, но это были уже не прежние ясные, невинные глаза: то и дело они наполнялись слезами. И однажды она сказала: «Не ходите ко мне, ради бога, не ходите», — «Почему?» — спросил я. «Я этого больше не вынесу, — всхлипывая, ответила Юля, — не вынесу!» И она горько расплакалась. Тут я и понял, что победа, как говорится, не за горами. Я не ушел, дождался, пока она выплачется, затем я взял Юлю за руку и заговорил о будущем. Я понял, ее мучает мысль о том, что станется с ней, когда она выйдет из тюрьмы. Ей было двадцать лет, а делать она ничего не умела, разве что немного шить и стряпать, и к тому же на ней лежало пятно. Словом, будущее казалось ей безнадежным; и тем безнадежнее, что теперь ее не влекло к прежней профессии, а, по ее мнению, это был единственный возможный выход. Вы думаете, я сентиментален? Что все это чувствительная история о раскаявшейся проститутке? А ведь тут речь совсем не о проститутке! Речь идет о сбившемся с пути юном существе. Достаточно вдуматься, подойти к человеку с этой стороны — и так называемая сентиментальная историйка становится, как я сказал, обыкновенной историей.