Владимир Минач - Избранное

Он вздохнул, отхлебнул остывшего чая. Я подбросил хворосту в угасающий костер и снова раздул угли. Рыжий все с тем же бесстрастным видом сидел на камне чуть поодаль. Костер мало-помалу разгорелся, весело затрещали сухие ветки, и вдруг огонь вспыхнул ярко-ярко и осветил круглое лицо прокурора, задумчиво глядевшего на красноватые уголья.

— У меня, кстати, — продолжал прокурор, — оказался знакомый директор текстильной фабрики, человек опытный и понимающий жизнь. И кроме того… (Это, конечно, случайность, но почему было ею не воспользоваться?) Кроме того, эта фабрика была далеко от наших краев, что в таких случаях очень важно. В тот день, когда Юля вышла из тюрьмы, я отвез ее к своему знакомому. И все ему объяснил. Он понял, что необходимо относиться к ней, как ко всем остальным, не считаясь с ее прошлым. Именно не считаться. И не допустить, чтобы пошли дурные слухи. Ибо в таком случае спасти человека почти невозможно — он становится жертвой своего прошлого. Надо сделать так, чтобы уже с первых дней новой жизни, когда он только набирается сил, он считал свое прошлое похороненным навсегда, чем-то вроде скверного сна. Словом, все вышло хорошо. Эта девушка пишет мне каждый месяц несколько строк: «Шлю привет, не забываю, все в порядке». Вот и сегодня я получил открытку — Юля была в отпуске. Смотрите: «Шлю привет. Никогда не забываю». Видите?

Прикрывая толстым пальцем подпись, прокурор показал мне открытку, написанную неумелым, почти детским почерком.

— «Не забываю!» Вот оно как!

Голос прокурора прервался, двойной подбородок дрогнул. Прокурор был явно растроган. Я молча кивнул.

— Что же из этого следует? — нарушил тишину рыжий.

Прокурор нахмурился. И мне вопрос показался несколько неуместным, а голос рыжего неприлично вызывающим.

— Из этого следует, — огрызнулся прокурор, — что в душу человека очень трудно проникнуть. И еще то, что затраченные усилия вознаграждаются.

— И я тебе скажу, что из этого следует, — начал рыжий. — Из этого следует, что товарищу прокурору одна заблудшая овечка милее — так, что ли, говорится в прописях? Просто-напросто добродетельная христианская притча социалистического прокурора! Спаситель падших! К черту! Надо работать так, чтобы не было падших, а не спасать их на манер дамского благотворительного общества! И снисходительность, которую товарищ Козма выдает за некую высшую мудрость, снисходительность, которая, к сожалению, теперь столь распространена, именно эта самая снисходительность и ведет к падению! Сочувствие! Понимание! Проникновение! И откуда только такое берется?

Прокурор взволнованно обмахивался платком.

— Что же, по-вашему, нужно быть беспощадным? — спросил я.

Рыжий покосился на меня.

— Почему же беспощадным? И вы тоже извращаете мои слова? Надо быть строгим. Строгость вовсе не означает беспощадность. Надо быть строгим и принципиальным. Что такое сочувствие и что такое проникновение в душу? Где тут границы? Сочувствие нельзя взять в руки, оно… словно студень… При чем же тут воспитание масс? А ведь мы говорим именно о воспитании масс, если не ошибаюсь?

— Совершенно справедливо, — подтвердил я.

— Ну да, мы не о пустяках говорим. В воспитание масс надо внести порядок, бороться с субъективными настроениями в этом вопросе.

— Вот-вот, — насмешливо хмыкнул прокурор. — Субъективные настроения в этом вопросе. Отмести…

— А что это такое? Что это такое, товарищ Козма? Это чистый субъективизм, чистый произвол. Спасу, мол, такого-то, он мне симпатичен, у него, видите ли, глаза как незабудки или, во всяком случае, сложная душа. А скольких ты не спасешь? Скольких ты даже не попытаешься спасти? Это кустарщина, это просто беспринципный принцип! Глупости!

Рыжий прихлопывал в такт своим словам ладонью по камню, на котором сидел, словно подтверждая свою мысль: так, так, так!

Прокурор сохранял спокойствие. Он был даже чересчур вежлив.

— Массы состоят из людей, товарищ секретарь, из отдельных людей. Воспитание — дело индивидуальное. Чем скорее это поймет товарищ секретарь, тем для него будет лучше.

Рыжий не заметил скрытой иронии прокурора. Он заинтересовался вопросом, углубился в него. Он и в самом деле был увлекающимся парнем, его не занимало, как кончится словесный поединок, ему непременно требовалось добраться до истины.

— Нет и нет, — сказал он упрямо. — Это анархия. Этим ты только вносишь беспорядок в наши ряды. Есть всеобщие принципы, которые должны победить: коллективизм, дружба, самопожертвование, чувство локтя…

— И так далее, и тому подобное, — нетерпеливо перебил прокурор. — Он поучает! Будто я всего этого не знаю. Цель у нас общая, цель едина. Но пути к ней индивидуальны. Вот что я тебе втолковываю, вот о чем говорю! А ты не желаешь принимать: полюбился тебе мундир! Раз, два! Налево кругом!

— Брось ты с этим мундиром!

— Нет, не брошу! В воспитании тебе никакой мундир не поможет.

— Иди к черту! Помолчал бы лучше.

— А вы не попусту ругаетесь? — спросил я.

Оба стихли. И смутились.

— В самом деле, — сказал рыжий, — словно малые ребята. — Он вздохнул совсем по-мальчишески. — И всегда так у нас получается. О чем ни заговорим, через минуту уже сцепились. Почему бы это?

— Потому что сама жизнь многообразна, — ответил прокурор. — Потому что ее не острижешь… — он осекся. Видимо, он хотел сказать: не острижешь под одну гребенку, но побоялся нарушить мир. — Эх, братец, — произнес он, похлопав рыжего по плечу, — эх, милый мой юноша, если бы ты только знал…

— Что знал?

— Ага, снова ощетинился! Почему ты вечно щетинишься? Точно все тебе зла желают. А я вот что хотел тебе сказать: эх, если бы ты знал, как я уважаю твою честность! Как люблю твою прямолинейность! Вот что я хотел тебе сказать, а ты сразу и на дыбы. Почему ты всегда ощетиниваешься? Неужели это мы вас так воспитали?

Рыжий промолчал.

— Не сердись, — продолжал прокурор, — но это никуда не годится. Как ты собираешься воспитывать людей, если подозреваешь их в дурных умыслах? Ведь это дело принципиальное. Подозрение бросает вокруг тебя тень. Оно уменьшает круг радости, человеческой радости. Где подозрительность, там нет ни радости, ни душевного спокойствия. Моя подозрительность — это вроде как профессиональная обязанность. И я, ей-богу, борюсь с ней. Иначе как бы я мог жить? Человек — чудесное создание, он всемогущ, честен, силен, непримирим. А все остальное — наносное, и эти наслоения нужно снимать без всякой жалости, так я считаю. Но самое главное — исходить из здоровых принципов. Такие-то дела, братец.

— Человек, — слабо возразил рыжий, — это слишком неопределенно. Какая это категория?

Прокурор выпучил глаза и опять побагровел.