Владимир Минач - Избранное

— Из-за такой ерунды. И не подумаю.

И вдруг у шофера мелькнуло — может, все-таки надо было остановиться?

Лес шумел, из-за туч порой выглядывал месяц. Дорога темная — по обеим сторонам высокие ели. Тянет осенней сыростью от мха. Все знакомо и близко, все помогает шагать. Больше отец не останавливался. Теперь он поставил все на одну карту: на свои ноги, на легкие, на сильно бьющееся сердце. По мере того как сокращалось расстояние, уменьшался и страх. Может, на его счастье, малышка все-таки выдержит. Он уж и не надеялся ни на чью помощь. Он верил в свои силы и еще в какую-то смутную справедливость: девочка должна выдержать — ведь ее спасает тот, кто так сильно ее любит. Он не слышал ее, но чувствовал, что она еще жива. И верил — как только дойдет до города, до больницы, все будет в порядке: он беспредельно доверял врачам. Его родного брата спасли в той самой больнице: его покалечило, придавив деревом, он почти истек кровью, а это ведь куда хуже, чем какое-то детское воспаление легких. В детском отделении есть знакомый доктор, тот самый, что помог малышке появиться на свет. У него такие заботливые и добрые глаза. И не взял ничего, кроме бутылки сливовицы. Только бы добраться до города, до больницы, там все будет в порядке. Сколько еще? Ага, вот уже и Осадка, отсюда не больше пяти километров. Надо только прибавить шагу, не щадить ни ног, ни легких. За Осадкой его обогнал «Спартак». Отец помахал, уже не надеясь, лишь бы не упустить хоть малейшую возможность. Водитель притормозил, высунулся из окна, показал назад — в машине не было места.

За рулем сидел директор лесного хозяйства, молодой еще инженер. Машина была его собственная — взял в приданое за женой. Сзади сидели два элегантных сотрудника лесного хозяйства, между ними — барышня из канцелярии директора. Другая барышня, бухгалтер сектора эксплуатации, сидела впереди. Дело в том, что директорская жена уехала к родным, которых навещала регулярно. Они жили на другом конце Словакии, так что она будет отсутствовать самое малое дня три, и все хозяйство месяцами с радостным предвкушением ждало этих трех дней. Жена директора была тупа, сварлива и ревнива. Директор же, напротив, был человек сердечный, дружелюбный и компанейский. В машине стоял галдеж. Днем они пекли на углях форель, выпили немного водки и вина, и, когда ничего уже не осталось, двинулись в город. Они были веселы, как и положено людям, выпущенным на свободу. Девицу из канцелярии тискали, время от времени она взвизгивала. Бухгалтерша была серьезна: она смертельно влюблена в директора — смертельно, стало быть, безнадежно. А сейчас перед ней как будто блеснула надежда. Поэтому она сидела ни жива ни мертва, смотрела прямо перед собой, сжимая на коленях потные руки. Когда директор высунулся из окна и что-то прокричал, один из молодых людей спросил:

— Кто это был?

— Какой-то хуторской, — ответил директор и добавил: — Ребенка нес.

— Ребенка, — сострадательно сказала девица из канцелярии. — Наверное, в больницу нес.

Директор пожал плечами:

— Куда его ткнешь? Машина и так перегружена.

— Да вот хоть Юльке на колени, — сказал молодой сотрудник. — Она это любит — чтоб парень на коленях, ха-ха-ха!

Он ущипнул ее, барышня запищала.

— Чего это мне? — спросила она. — Почему не Геде?

Директор сказал значительно:

— Геда не такая.

Геда молчала. Там, сзади, снова тискали, пищали и орали. А директор тихонько спросил:

— Вы ведь не такая, Геда?

Она ответила еще тише:

— Вы сами знаете, какая я.

Директор немного сбавил газ и, держа руль левой рукой, опустил правую на сиденье и все подвигал, пока она не коснулась Гединого бедра.

— Да, — сказала он, — кажется, знаю.

Теперь отец брел медленнее — дорога пошла в гору. Он тяжело дышал, чувствовалась усталость. Ничего не поделаешь, ноги его привыкли проходить за день не больше десяти километров, да и то неторопливым шагом. Марафонцем он отнюдь не был. Но это и хорошо, что ему приходилось преодолевать усталость: не думал он тогда ни о чем другом, и ему казалось, что чем больше он будет напрягать силы, тем вернее будет награда. Впрочем, до цели уже недалеко. Только на горку подняться, и он увидит огни города. Потом еще пробежать километра два, пересечь железную дорогу, а там и больница. Только бы девочку приняли сразу. Только бы не возникло никаких препятствий. Нет, в беде об этом не надо думать. Бежать, чтоб уморить беду. Надо только быстрее идти, потом — бегом с горки, и мы уйдем от беды. Малышка будет жить. Он еще вырежет ей из дерева много игрушек, сколько она захочет; вырезать-то он мастер, может сделать игрушку получше, чем в магазинах. Это он вырезал ей петушка, сам раскрасил, и дочка этого петушка полюбила, из рук выпускать не хотела, даже засыпала с ним. Только выдержи, моя радость, жизнь моя, выдержи еще несколько минут. Он уже не разворачивал ее, уже нельзя было останавливаться, теперь важна была каждая минута, он это чувствовал. Когда он поднялся на горку, его догнала машина. И едва он поднял руку, машина остановилась.

Это был таксист. Он открыл дверцу и помог отцу сесть. Сразу все понял, спросил:

— В больницу?

— Да. Прошу вас.

— Откуда?

— С Мариного лаза.

— Фью, — присвистнул шофер, — и оттуда все пешком?

— Пешком.

— Машин не было?

— Были.

— И не остановились. — Шофер покачал головой. — Ну и люди!

Таксист был человек уже старый, седые волосы острижены под ежик. Разговаривая, он не отрывал взгляда от дороги, видно, зрение было уже неважное. Помолчав, спросил:

— Что с ребенком?

— Жар. Задыхается.

Таксист прибавил газу. Огни города быстро приближались. Машина прогромыхала перед поднятым шлагбаумом, дребезжа, будто состояла из тысячи разрозненных деталей. Повернули направо, поехали по тихой улице с новыми домами. Таксист сказал:

— Что-то его не слышно.

— Тихая она. Еле дышит.

— Это девочка?

— Дочка. Единственная.

Голос отца дрогнул. Все время, пока они ехали в машине, он чувствовал: происходит нечто непоправимое. Он держал дочку очень бережно, чтобы она даже толчка не почувствовала, но вместе с тем словно понимал, что эта осторожность уже ни к чему. Что она не нужна. Что это уже случилось. Боже милосердный, вздыхал отец, радость моя единственная. И боялся взглянуть на малышку, боялся убедиться. Таксист круто свернул и затормозил: они были у ворот больницы. Ворота в этот момент открылись, из них выехала карета «скорой» помощи, и таксист без задержки въехал в широкий двор с цветочными клумбами. Остановился у приемного покоя.

— Приехали, — сказал он.

Отец хотел открыть дверцу, но руки его тряслись. Таксист обежал вокруг машины и помог ему выйти. В тусклом свете шофер увидел лицо девочки — оно было пепельного цвета.