Владимир Минач - Избранное

Он все шел и шел. Смеркалось. Ранняя осень, бабье лето. На тротуарах полно народу. Никто ничего не знает друг про друга. Никто никому не может помочь. Каждый одинок в этих людских джунглях. Он понял, что обошел огромный круг и возвращается к больнице. Так уж видно и должно быть. Морж-вахтер опять позвонил куда-то.

— Ее как раз повезли.

— Куда повезли?

— В операционную. Куда же еще, в операционную.

Он снова вышел. Куда идти? Где найти близкого человека? Да и зачем ему близкий человек, когда оперируют его девочку? Его девочка единственный близкий человек на всем белом свете. Единственный, который ему действительно дорог. Теперь он понимал это. Из темноты появилась чья-то фигура.

— Товарищ Шуян!

Кто это? А, помню. Учительница. Сухая старая дева. Неприятная внешне, такое впечатление, будто в ней что-то шуршит и скрипит.

— Я узнала, — сказала учительница. — Я пришла. — Остальные слова она проглотила.

— Да.

— Меня не пустили наверх.

— Да.

— Такая способная девочка. О, боже мой, — сказала учительница и заплакала.

Он повернулся и побежал от нее. Почему она оплакивает Геленку? Ведь Геленка еще не умерла. Его девочка еще жива. Ее как раз повезли в операционную. Пока она жива, есть надежда… Пока живем — надеемся. Пока есть надежда — мы живы. Надо доверять медицине. В последнее время медицина прекрасно развивается. Господи, что за глупость. Почему прекрасно? Он торопился, почти бежал. И вдруг заметил, что приближается к дому. Конечно, надо посмотреть, как там Каролко. Надо его накормить и уложить спать. Ведь жизнь не остановилась. Жизнь ни из-за кого не останавливается. Она проходит над нашими головами, над нашими мучениями. Домучиваемая до смерти.

Дома горел свет. Каролко уже спал. Она сидела в спальне, у телефона. Не звонила, а просто неподвижно сидела у телефона и даже не повернула голову, когда он вошел. Она была еще в плаще, руки бессильно свешивались вдоль ручек кресла. А лицо — лицо было старым, пепельно-серым и помятым. Лицо скорбящей матери. Несмотря на все, она все-таки мать. С этим, видно, ничего не поделаешь, это ярмо так просто не сбросишь. Она мать и поэтому страдает. Восемнадцать лет. Лучшие годы жизни. Ему вдруг стало ее жалко.

— Гела.

Она посмотрела на него сухими глазами. И ничего не сказала, ей и не надо было ничего говорить. Ненавижу тебя, до самой смерти тебя буду ненавидеть. Не могу дышать с тобой одним воздухом. Это ты, ты во всем виноват. Никогда, никогда. Она смотрела на него как сумасшедшая. Он не мог выдержать взгляд этих полусумасшедших глаз. Опустил голову и посмотрел на ее туфли, да, они опять были в грязи. Шатаются с каким-нибудь юнцом по роще и держатся за руки, интересно, они держатся за руки? Как смешно. Она боится вины, поэтому сама обвиняет меня. Это — это конец. Ему стало стыдно, ведь только что он пожалел ее. Сука. Сука. Он повернулся и ушел.

Он долго ходил — где ходил? Потом он никак не мог вспомнить. Иногда смотрел на часы. Боялся перепутать время. Врач сказал через два часа, но когда он это сказал? Ему казалось, что с тех пор прошло, по крайней мере, столетие. Он хотел прийти вовремя, это было очень важно для него.

Лицо моржа в окошке выглядело почти как привидение.

— Так вот, — сказал вахтер. — Эта девочка…

— Да.

— Эта девочка, как это… Умерла она. Еще до операции. На столе.

— А… да.

— Вот сумка, ее из отделения прислали. И восемнадцать крон. Посмотрите. — А потом добавил: — Ох уж эти машины.

Отец автоматически взял сумку. Сделал несколько шагов. Боль надо переносить мужественно. Мужественно, мужественно. Какое необыкновенно глупое слово. Он подумал: служебный револьвер. Потом подумал: Каролко. Горели фонари, по асфальту тихо скользили машины. Люди гуляли по тротуарам. Был один из последних теплых вечеров. Из больничного скверика раздался молодой смех.

Перевод О. Гуреевой.

Девочка заболела внезапно. Еще утром она весело лопотала, болтала кривыми ножками. К вечеру появился жар. Лежала она, притихшая до жалости, даже головку не могла повернуть. Мать только повторяла: «Анка, солнышко мое». Показывала деревянного раскрашенного петушка. Глазки девочки на миг останавливались на игрушке, на миг оживали, но тут же становились безразличными. Бабушка неотрывно следила за девочкой опытным, знающим взглядом. Горит, бедняжка, так и пышет от нее жаром, как от печки. Положили компрессы: снизу горячий, сверху холодный. Жар не спадал, девочка по-прежнему лежала пластом, как мертвая, уж и плакать не было сил. Градусника в доме не было, но достаточно было рукой коснуться лобика: он пылал. Мать, совсем еще молодая — девочка ее первый ребенок, — не знала, что делать, лишь заламывала руки и плакала. Дед не в силах был на это смотреть и отправился за советом и помощью к соседям — ближайшие жили более чем в километре. Пришла соседка, искушенная в таких делах, порой принимавшая роды. Но и она ничем не смогла помочь. Приложила руку к лобику, перевернула малышку, постучала по спинке пальцами — видела, так делает доктор. Только на то ее и хватило, что переменить компрессы: снизу холодный, сверху горячий — так она привыкла. Ребенку от этого легче не стало. Тогда все уселись, стали советоваться: нести ли девочку в город? До города далеко — шестнадцать километров. До ближайшей остановки автобуса — пять с лишним. А сегодня суббота, последний автобус отходит часов около шести. Пока судили-рядили, немало времени прошло, уж и речи быть не могло, чтобы успеть на автобус. Оставалось сидеть и ждать хозяина. Он должен был приехать как раз этим автобусом. Работал он в городе на большой лесопилке. Мать, хоть и не совсем еще успокоилась, почувствовала все же облегчение. Соседка уговаривала ее, как уговаривают в таких случаях: ничего, мол, все дети так — поболеют да выздоровеют, незачем о плохом думать. Вот она сама — уж на что опытная мать, четверых растила, такие хворые были, думала, что не выживут, а теперь здоровенные как дубы. В половине седьмого соседка ушла: пора было доить корову. Мать тоже занялась домашними делами. Около семи пришел отец. Тоже дотронулся до лобика малышки, которую очень любил. И рассердился, что не отнесли ее в город. Все сразу заговорили словами соседки: с детьми-де всегда так, поболеют и выздоровеют, не надо о плохом думать. Наскоро проглотив ужин, отец подсел к маленькой. Менял ей компрессы — большего и он не мог сделать. И тихо, про себя ругался: проклятый дом, даже градусника нет. Проклятая жизнь. Подожгу когда-нибудь этот дом. Около восьми девочка начала задыхаться. Было видно, как трудно ей дышать, — каждый вздох давался ей с трудом, требуя усилий ее крошечного тельца.

Отец не мог больше смотреть на эти мучения. Оделся, запеленал девочку, закутал в серое одеяло. Дед спросил: «Куда это ты на ночь глядя?» — «Ничего, — ответил он. — Может, повезет, кто-нибудь подбросит. Что же, так вот и смотреть, как дитя умирает? Проклятая жизнь», — сказал он громче и сплюнул. Мать и бабка стояли перед домом, он слышал их причитания и плач до тех пор, пока не сбежал в долину. Идти было легко. Девочка почти ничего не весила. И он привык к быстрой ходьбе, и дорогу эту дважды на дню проделывал, к автобусу и обратно… Он знал здесь каждый ухаб, каждый камешек, шел уверенно, несмотря на сгустившуюся тьму. Каждые сто метров останавливался, осторожно приподнимал уголок одеяла, прислушивался: еще дышит. И чтобы легче шагалось, ругался не переставая. Проклинал себя за глупость — зачем пять лет назад польстился на имущество, совсем ему не нужное… Зачем поставил на том проклятом лазе [8] Лаз — горный хутор, выселки. новый дом, сколько все наломались! Проклинал жену, темную бабу, даже градусника не завела, ни в чем не смыслит… Но ругался он так только для виду, а в душе его рос страх за малютку — очень он ее любил; она родилась после пяти лет супружества, когда они уже не очень-то и надеялись. Вот так же нес он новорожденную дочку (заставил жену рожать в городе, в родильном доме), тогда он был немного навеселе, и радостно шагалось ему на лаз, в новый дом.