Владимир Минач - Избранное

Да, конечно, это всего лишь приступ, минута слабости. Бывает. Небольшая поломка, только и всего. Напоминание. Да, я буду осторожнее. Мне скоро стукнет пятьдесят, это возраст, когда тело начинает противиться духу. Может, такая поломка даже полезна, такая вот минута слабости. И мы осознаем… да, что мы осознаем? Что мы были другими? Так ведь это не бог весть какая глубокая мысль — человек развивается. Человек копается в себе только потому, что он слаб, и только тогда, когда он слаб. Это, надо думать, какая-то физиологическая закономерность — тело напоминает о своей конечности, о своей временности, и то, что называется душой, трясется от гнетущего ужаса. Так что — так что ничего. Предоставим копание в себе более компетентным.

Подождем, пока минута слабости пройдет.

Нас ожидает работа.

Еще раз он ополоснул лицо, вытер его и корректно причесал волосы. Да, конечно, у него старое лицо, ну и что из этого? Я не могу выглядеть как двадцатилетний, я и не хотел бы так выглядеть. Это мое лицо, на нем отметины моей жизни, моей работы. Я совершенно не стыжусь своего лица, так же, как мне не стыдно за свою работу, за свою жизнь. Мне нечего стыдиться, в самом деле, товарищ Серый, убедись, что тебе нечего стыдиться.

И отойди от зеркала.

Тебя ждет работа.

Он решительно отвернулся от зеркала и пошел к выходу. Ему полегчало. Взявшись за ручку, он обернулся и посмотрел изучающим взглядом: ему показалось, что он что-то забыл. Потом услышал голоса в конференц-зале. Значит, мы уходим от минуты слабости. Все ожидают меня. Я должен поставить вещи на свои места. Этот молодой человек, да, он в самом деле вел себя неприлично. Директор — мой друг, плечом к плечу, и в плохие, и в хорошие времена. Конечно, у него есть недостатки, а у кого их нет? Однако. Однако, правда не висит на гвоздике, чтоб каждый юнец мог протянуть руку и завладеть ею. Факты должны оцениваться в свете опыта, да, опыта. Опыт — верная и солидная сила жизни. А у нас опыта хватает. Мы вообще не слабые. Мы вообще не уходим. Он вошел в конференц-зал. С первого взгляда он понял, что все его ждали. Снова разносили кофе.

Он корректно сел, склонился над своими заметками и еще раз все проверил, «во-первых», «во-вторых» и так далее, до «в-десятых». Он подождал, пока уляжется шум вокруг кофе. Понимающе обменялся взглядом с директором, не бойся, все в порядке. Все вообще было обыденно-привычным, дым, тянущийся к окнам, набитые пепельницы, кофе, слова, — все в порядке. Потом он поднялся и выступил. И поставил все на свои места.

Перевод А. Косорукова.

Около ста лет назад Достоевский писал: «Очень верное правило о том, что слово серебро, а молчание золото, уже давно не в ходу у наших художников». Сто лет назад! Это время овеяно для нас мифом, легендой о золотом веке слова. Золото и серебро — металлы; однако в наше время слово уже давно потеряло металлический звук. Единственный металл, который приходит на ум в связи с сегодняшним словом — это жесть; а еще больше оно напоминает ослиную кожу, натянутую на барабан. В те золотые времена у слова был свой смысл, свои дорожки и тропинки, по которым оно спешило к людям; оно ехало на тройках, в дилижансах и на конке; в торжественном покое, с которым оно приходило к людям, было достоинство и сознание собственной ценности. Сегодня слово приобрело быстроту молнии; и эта быстрота умножается на необыкновенное, невероятное и тревожащее количество слов. Если верен закон сохранения энергии, то все межзвездное пространство должно быть заполнено словами нашего времени, ненужными и глухими звуками. Ракета, летящая к Марсу, где-нибудь в пространстве вселенной натолкнется на непреодолимую преграду из фраз; и если бы у нее было устройство, чувствительное к смыслу, красоте и музыке слова, она с разочарованием вернулась бы обратно. Тысячи радиостанций каждый час извергают в пространство миллиарды слов; ротаторы с головокружительной быстротой печатают миллионы экземпляров газет, в которых примерно столько же слов, сколько в повестях Тургенева. Сколько слов в день приходится на одного жителя нашей планеты? О горе нам, это астрономическая цифра! Человек сгибается под этой кошмарной тяжестью, которая давит на него со всех сторон. В старину любили употреблять образное выражение: жужжали как пчелиный рой, или: жужжали как мухи; какие смешные, невинные сопоставления по сравнению с теперешним: жужжали как слова!

Инфляция слова бросает свою грозную тень на литературу всего мира. В огромном количестве слов менее ценных и значительных, чем даже жужжание мухи, теряют свой смысл и слова, обладающие внутренней силой, независимостью и красотой.

Одновременно с устрашающим ростом количества слов словарный запас уменьшился. Чем дальше, тем явственнее проглядывается рождение некоего всемирного «basic English», примитивного языка с очень бедным запасом слов. Газеты и радио, эти самые крупные концерны по производству слов, пользуются лишь какой-нибудь тысячей слов из основного словарного фонда. Словосочетания стали настолько устойчивы, что слова в них окаменели, как будто их кто-то заколдовал, они немы. Все это огромной тяжестью обрушивается на жизнь, мышление людей, на литературу.

Литература защищается, но она почти беззащитна; это глас вопиющего в пустыне. Развитие современной буржуазной литературы было в том числе и борьбой за расколдовывание слова. Поэты, которые поняли, какая опасность для слова таится в технической цивилизации, пытались вырвать его из бесконечного потока, из условностей, из устойчивых словосочетаний, пытались снова вдохнуть жизнь в окаменевшие слова. Не получилось: поэты освободили слово от количества, но не вдохнули в него новую жизнь. Вместо тупой и неуклюжей окаменелости возникла причудливая мозаика, составленная из разноцветных черепков; старые словосочетания утратили смысл, новые были бессмысленны. Эта новая привлекательная и часто очень многообещающая бессмыслица, этот формализм (таково сейчас его поверхностное определение) был серьезной и неудачной попыткой; сегодня к ней уже невозможно вернуться, но можно учесть ее опыт.

Мы создали свой собственный формализм, укладывая окаменелые формы в строчки и стихи. Этот наш формализм более ленив по сравнению с формализмом буржуазных писателей: в нем нет поиска. Мы перенимаем схемы, устойчивые словосочетания и окаменелости прямо у массовых производителей и массовых распространителей, затем продаем их под вывеской «литература» и этой вывеской обманываем и себя и покупателя. Литература сопротивляется, но по большей части отступает.

Коммерческий характер западной литературы и слишком большой упор на пропагандистскую сторону у нас делает литературу невыразительной; чем дальше, тем больше она обручается с жутким и отвратительным миром немых слов. И это брак по расчету: литература отступает и продается для того, чтобы обеспечить себе если не роскошное, то по меньшей мере удобное существование. Бунт против условностей, который всегда приносит с собой открытия, очень редок; это не широкое движение, а всего лишь проявление отчаянной храбрости одиночек.