Владимир Минач - Избранное

— Это не разрешается, — сказала она, вытирая стол.

— Все равно, — сказал он. — Все разнесу.

— Тут посетители, — сказала официантка, успокаивая его.

— Какое мне до них дело? До твоих посетителей? Я один, понимаешь? Один, и если захочу, все разнесу. Мне все равно.

— Я прошу вас, — повторяла официантка. — Ради меня. У меня будут неприятности.

— Это хорошо, неприятности. Ты, кобыла. Думаешь, у меня нет неприятностей?

— Я вижу, — сказала официантка сочувственно. — У вас кто-нибудь умер?

— Это великолепно, умер. Конечно, умер. Я сам умер, понимаешь?

— Нет, — возразила официантка. — Ведь вы живой.

— Эх ты, кобыла. — Он показал на рюмку. — Принеси еще. Это ты, наверно, поймешь.

— Вам уже не стоит пить.

Он хлопнул ее по заду.

— Беги быстренько, кобыла. Пока все в порядке.

Официантка не обиделась, она улыбнулась, показав передние зубы, длинные и широкие, как у лошади.

— Вы озорник, — сказала она, кокетливо уставившись на него кроличьими глазами. Уф-ф. Ты могла бы быть немного покрасивее. Все-таки хоть кто-то меня жалеет. Я ей нравлюсь, ведь у меня на лбу не написано, что я гнилая черешня, которую только что выплюнули. Некоторым я нравился, когда я был в армии и вообще. И Мариене я нравился, пока — пока я был председателем. Мерзкая ящерица. Я перестал ей нравиться, потому что теперь не буду председателем. Подумаешь, четыре нижние юбки. Какие у нее были красивые ноги! Собственно, они у нее и сейчас такие, но не для меня. Пусть она подохнет в этой дерьмовой деревне, ящерица продажная. Надо бы съездить за чемоданчиком, уже смеркается. Нет, дождусь, пока заснут эти поганые заговорщики. Я не хочу их видеть, потому что мне пришлось бы всем им набить морды. Я показал бы им, что такое настоящий рецидивист. Люди приходили и уходили. Он выпил двойной черный кофе. Потом еще. Постепенно ресторан опустел. Мужчина с закатанными рукавами вытирал оцинкованную стойку. Официантка поднимала стулья на столы.

— Мы закрываемся, — сказал она. — Вы должны расплатиться.

Он расплатился и встал. Официантка сочувственно смотрела на него, казалось, что она хочет что-то сказать ему. Ему было грустно. Я пил, как лошадь, а что толку? Я даже не пьян. Мне некуда идти. За чемоданчиком, а потом? Он шел, неестественно выпрямившись, но не шатался. Долго не мог найти место, где поставил мотоцикл, Наконец он почти споткнулся о него. Пнув ногой мешок, он отвязал его и бросил на тротуар. Потом он никак не мог попасть ногой на педаль газа. Все-таки я пьян. Он сел на тротуар, чтобы хоть немного протрезветь. Потом снова попытался завести мотоцикл. Наконец ему это удалось. Кто-то положил ему руку на плечо.

— Вам не стоит ехать на мотоцикле, такому пьяному.

Это была официантка, державшая в руках сумку и плащ. Она выглядела совсем по-другому, губы у нее были только что накрашены.

— Кыш, — сказал он, а потом предложил: — Хочешь, я подвезу тебя?

— Да вы убьете меня.

— Садись, — ответил он. — Чего тебя жалеть…

Официантка, поколебавшись, села на заднее сиденье.

— Это недалеко, — сказала она, как будто хотела оправдаться перед самой собой.

Как только он тронулся с места, чувство тошноты исчезло. Ему показалось, что у него свежая голова. Только медленно, — приказывал он себе. Миновав несколько улиц, они очутились на окраине города. Дом был одноэтажный, выкрашенный белой краской. Вход через ворота.

— Ты одна? — спросил он.

— Одна.

— Тогда пригласи меня.

— Н-не знаю. Я вас не знаю.

— Так узнаешь, — сказал он.

— Не думайте, что я такая. Я… я несчастная. Муж меня бросил, живет в Остраве с какой-то шлюхой. Чтобы вы знали.

— Ну, иди же, — сказал он нетерпеливо.

За чемоданчиком он зашел на следующий день вечером. Мотоцикл оставил за деревней. Он крался вдоль заборов, как вор. В правлении горел свет, ну да, заседают. Он мог представить себе, о чем они говорят, что они говорят о нем. Потихоньку он собрал вещи. Но Гривначиха все-таки проснулась. Когда он повернулся, чтобы уйти, она стояла в дверях.

— Уходишь, парень?

— Деньги на столе, — сказал он враждебно.

— Я не из-за этого. За тобой деньги не пропадут. Ты порядочный человек.

— Спасибо за признание.

— Тебя строго наказали, парень. Я такого не предполагала.

— А что вы думали? Что меня по головке погладят?

— Выговор — это хорошо. А тебя наказали слишком строго.

— Хвастаться мне нечем, — сказал он нетерпеливо.

— Даже руки мне не подашь?

Поколебавшись, он подал ей руку.

— Не поминай лихом, — сказала Гривначиха.

— А как же?

— В жизни все случается, — вздохнула Гривначиха.

— Оставьте меня в покое. С вашей мудростью, — сказал он грубо. Взял чемоданчик и вышел. Оставьте меня в покое… Я не хочу больше думать об этом. Ни о чем не хочу думать. Глядя перед собой, он стремительно шагал. Ни разу он не оглянулся назад, не посмотрел на окно Мариены. Желаю счастья, вертихвостка. Чтоб вам подохнуть как можно скорее, воры и заговорщики, украдите друг у друга последнюю рубашку. У меня нет ничего, только чемоданчик, перевязанный веревкой. И две рабочие руки, я проживу и так, мне никто не нужен. Он вернулся к официантке. Ее звали Ирма, у нее было жалостливое сердце. Целыми днями он валялся на кровати, курил, пил и слушал музыку по радио. Чудесный отдых. Если уж вы меня зарезали и изжарили, так ешьте теперь. А если уж вам хочется меня съесть, начните с кой-какого места. Из дома он выходил только вечером, за Ирмой. Он знал, что это не выход, знал, что это только временно, но ему не хотелось ничего менять, он чувствовал отвращение ко всем людям. Однажды Ирма принесла ему районную газету, тут пишут о тебе. Статья называлась «Самоуправство в кооперативе», конечно, бывший председатель кооператива, имя полностью, чтобы каждый знал. Некоторые люди не умеют сохранять свое лицо, когда попадают на руководящую работу. Недопустимые методы работы. Самозваный диктатор. Там было все, что говорил ему секретарь. Отрыв от масс. И всякая клевета и полуправда, исходящая от этих воров и заговорщиков. Потом в областной газете появилась передовица о злоупотреблении властью со стороны некоторых председателей кооперативов. Имя не называлось, но было ясно, что передовица вызвана его случаем. Он был козлом отпущения. Каждая вшивая собака вытерла об него ноги. Ему все стало безразлично. А иногда он склонялся к тому, чтобы поверить, что все было так, как пишут, что все они правы. Раз уж все это твердят. В этом должна быть доля истины, раз все это твердят. Большую часть времени он проводил в странном, полутрезвом состоянии. Он не мог точно вспомнить, что с ним произошло. Ему казалось, что это случилось очень давно. Может быть, он действительно до смерти забил Возара? Черт его знает. Теперь это уже не важно. Он уже на другом берегу. На другом берегу? Совершенно точно, он где-то в другом месте. Он переступил что-то невидимое, что-то очень важное, изменившее его жизнь. Его вызвали на комиссию, он кивал и молчал. Раз уж вы меня изжарили, так ешьте. Его чуть не исключили из партии. Всю ночь он бродил по улицам, пришел к Ирме под утро. Когда она ушла на работу, он уложил чемоданчик, перевязал его веревкой. Потом написал записку: «Я больше не вернусь, не жди меня». И оставил Ирме немного денег. Сев на мотоцикл, он помчался на север, домой, потому что у него еще был дом. Домой он приехал к вечеру. Мать сидела на крылечке, сложив руки на коленях. Выцветшие глаза ее сразу увлажнились.