Владимир Минач - Избранное

«Легко бывает тем, кто в скверный час…» — помните эти строки? Ну что же, мы и в скверный час стояли на обеих ногах посреди волн истории, мы не бросили в скверный час дело, которое было, возможно, не очень возвышенным, но зато ясным. Нас судили и еще будут судить. Это нетрудно: ведь мы играли в открытую.

Я говорю все время о нас, о поколении. Начало пятидесятых годов положило конец сплоченности этого поколения. Волшебный подмастерье вымолвил слово — и воды низверглись. Известный актив был не только совокупностью административных ограничений, но и наступлением на революционное мышление поколения времен Словацкого национального восстания; в рамках широких исторических взаимосвязей актив — это одно из тех полей сражения, на которых велось наступление против специфической формы революции в Словакии.

Однако мне нужно ответить на Ваш вопрос. Не только по существу, но абсолютно, совершенно и полностью я перестал писать прозу. К пятидесяти годам человеку многое приходит в голову. Например, ему может показаться, что беллетристика лишена того глубокого смысла, которым он ее наделял. А поэтому — и поэтому человек задает себе старый, но неприятный вопрос: что же это такое — литература? Он задает себе этот вопрос уже потому, что его нужно задавать снова и снова, потому, что субъективные и объективные условия существования литературы в мире все время меняются. За четверть века, что я брожу по литературным лугам и пастбищам, изменилось почти все. Возможно, сегодня с общественной точки зрения один телесценарий важнее, чем прозаическая продукция за целый год. Но кто займется подобным исследованием? Кто сделает соответствующие выводы? «Классическая» беллетристика все еще воображает, что она пуп земли, но кто ей поверит?

Я скептически или, по крайней мере, более скептически, чем другие, отношусь к вопросу о смысле и роли беллетристики в жизни общества. Поэтому и не пишу ее.

Вашу личность писателя в равной мере дополняет эрудированный эссеист и критик. Вы интенсивно участвовали в дискуссиях о социалистическом реализме, о смысле и роли социалистической литературы. Вспомним недавно вышедший сборник Ваших избранных литературно-критических статей «О литературе». К произведениям такого рода принадлежит и эссе-исследование «Раздувая родные очаги». Название символическое. Книга оживляет и возрождает прошлое словаков, это своего рода защита нашей национальной истории. Какой импульс вызвал необходимость раздувать тлеющие угли?

Я уже говорил о начале пятидесятых годов. На упомянутом активе и в других случаях, во время мощных, несколько даже самоубийственных кампаний против так называемого буржуазного национализма родилась новая современная традиция, традиция народного нигилизма. Возможно, вода и не была грязной, но для верности вместе с ней выплеснули и ребенка.

Произошла переоценка ценностей; то, что марксизм и рабочий класс поставили на ноги, было перевернуто на голову. Космополитизм чистой воды выдавали за интернационализм. Каждое упоминание о народе, национальной истории, традициях рассматривалось в лучшем случае как дерзость, в худшем — как уклон. Атмосфера национального нигилизма сделала возможным все то, что произошло в шестидесятые годы, то есть внедрение по всему фронту буржуазной идеологии в область культуры, и не только в нее. Вспомните, как в некоторых кругах чешской и словацкой интеллигенции отрицалось какое бы то ни было значение народа в современном мире, а если они и находили какое-нибудь значение, то только отрицательное. В этом случае признавалось за лучшее онемечиться, вернее озападнонемечиться, и мы видели, как усердно некоторые к этому стремились.

Так что импульс был чисто полемический и политический.

К счастью, от импульса до законченного произведения путь долгий. В данном случае этот путь был особенно долог. Я не был настолько эрудированным, как Вы полагаете, поэтому мне пришлось заняться своим образованием. В процессе самообразования сам материал подсказывал мне, что с ним делать, подталкивал меня к тому, чтобы я не использовал его для одной лишь полемики и политики. Конечно, в этой книге есть и политика, и полемические стрелы. Но кроме того, мне кажется, книга воспитывает интерес к истории; чтение, вызывающее симпатию к определенным вещам, — это основное в книге, по крайней мере, должно было быть основным.

И снова речь идет не только обо мне, не только об этой книге. Это ad fontes [44] Возвращение к истокам (лат.) . , стало в прошедшем десятилетии хлебом насущным многих словацких интеллектуалов, ученых и публицистов, историков и литературоведов. Многие поняли: народ может достигнуть благосостояния благодаря экономическому прогрессу, но к формированию самосознания можно пройти только путем самопознания. Остальное — самообман.

У Вас интересный творческий метод (я имею в виду эссе и критические статьи). Вы поднимаете проблему, вызываете сомнения по поводу данной проблемы, а потом развеиваете свои собственные сомнения. Это действенный метод: английский драматург Питер Устинов сказал, что «не любовь движет миром, а сомнение». Думаете ли Вы, что труд эссеиста дополняет в Вашем творчестве труд писателя?

Человек постоянно пополняет свои знания — и против своей воли. Я до сих пор ничего не знал о высказывании английского драматурга Питера Устинова, а теперь знаю. Боюсь только, что если Питер Устинов в разъяснение не сказал что-нибудь еще, то он не вполне прав. Любовь, приязнь, стремление к самоутверждению в той же мере движет миром, что и сомнение. Это, если хотите, вечная упряжка: воз человеческой истории не сдвинулся бы с места как без одного, так и без другого. Так что в этом высказывании нет никакой диалектической глубины, это просто поверхностная болтовня.

И если уж искать цитаты о сомнении, найдется много высказываний классиков, для которых сомнение — это основа образа мышления, а спор, полемика — основное средство борьбы. Если искать примеры среди марксистов, то можно назвать Маркса или Ленина. Ведь теоретический марксизм — это, кроме всего прочего, непрерывный спор с прежним взглядом на историю, а марксизм на практике — это спор с самой историей.

Спор — это путь от сомнения к познанию. Конечно, к относительному, частичному познанию. Если сомнение не несет в себе стремления, тяги к познанию, то это просто мода или бесплодный жест. Диалектическая взаимосвязь не придумана, она «скопирована» с истории мышления, с истории человека. Мне не надо признаваться самому — это и так известно, что я спорил часто и с удовольствием. Иногда, надеюсь, не слишком часто, моя страстная любовь спорить заслоняла мне путь к этому относительному познанию: такой спор проигран, даже если трибуны вам рукоплещут.