Захария Станку - Ветер и дождь

В честь нашего прихода примарь приказал во что бы то ни стало разжечь печурку. Вскоре кто-то принес вязанку сухих дров. Люди, сидевшие в комнате, обрадовались:

— Вот хорошо! Согреемся…

— А заодно согреются и наши вши.

— И выползут на свет божий…

— На свою погибель…

О вшах люди говорили без всякого стеснения, с улыбками и веселым смехом.

Некоторое время печурка только дымила. Но вскоре дрова разгорелись и в комнате стало заметно теплее. Войдя в примарию, я сразу же снял свое кожаное пальто и повесил его на гвоздь. Теперь я подставлял огню то спину, то бока, чтобы одежда на мне несколько пообсохла. То же самое делал Орош. Только Цигэнуш продолжал лежать неподвижно на столе и изредка стонал. Гынжи сняли с него все, что смогли, и завернули раненого в длинный тулуп. Под голову вместо подушки они подложили ему несколько папок с бумагами примарии.

Но вот появился наконец и санитар Резя. Это был светловолосый парень с непомерно длинными и закрученными кверху усами; такие усы носят теперь, пожалуй, только старики, побывавшие на военной службе лет сорок назад. Резя подошел к раненому и весело сказал:

— Ну-ка покажи, товарищ, где тебе сделали дырочку?

Распахнув тулуп, в который был завернут Цигэнуш, санитар обнажил рану и принялся ее ощупывать. Раненый заморгал и стиснул зубы, следя за движением руки санитара.

Резя продолжал говорить, но уже другим тоном:

— Тяжелый удар… Плохой удар… Пуля осталась в колене… Ясное дело: хирург мог бы ее вытащить в два счета… Так ведь то хирург…

Я спросил:

— Неужели ты не можешь ему помочь?

— И мы можем… очень даже можем… Но у меня нет ни бинта, ни ваты… Нет и чистого спирта… Только полотенце имеется. Жена отдала — последнее… Вот если бы, к примеру, достать хоть чистого керосину, чтобы промыть рану… Хотя небось уже и поздно ее промывать. Смотрите, сколько тут грязи… Но может, ему повезет…

Все молчали, слушая эти рассуждения. Судя по выражению лиц слушателей, я понимал, что они ничем не могут помочь. Только примарь был деятельным человеком — он пошептался с одним из Гынжей, тот куда-то ушел, но довольно быстро вернулся с бутылкой, на дне которой еще оставалось немного керосина. И санитар принялся обрабатывать рану. Почистив ее, он перевязал колено Цигэнуша своим полотенцем. Было похоже на то, что ему все же удалось остановить кровотечение. Закончив работу, санитар спросил больного важным тоном, подражая настоящему врачу:

— Теперь вы чувствуете себя лучше, товарищ?

Цигэнуш сделал усилие и изобразил на своем лице улыбку.

— Как недорезанная собака в телеге…

Почти все Гынжи, которые встретили нас в лесу и потом привезли в Урлэвынт, понемногу разошлись по домам. Два-три человека остались охранять примарию. Один из этих людей принес нам поесть. Он объяснил, что живет рядом.

— Спасибо, — сказали мы, принимая из его рук чугунок с пареным горохом и круг холодной мамалыги. — Может, ты захватил и тарелки?

— А как же! Вот тарелка и три ложки.

— Спасибо за все.

Сначала мы накормили Цигэнуша. Потом набросились на еду сами. Мамалыга была горьковатой и черствой, но горох оказался сладким и вкусным.

— Вы уж извините за бедное угощение, — сказал примарь. — Война… Засуха… Голодуха… Эхма!.. Тяжело нам, товарищи… Вы даже себе и не представляете, как тяжело… Бедность нас совсем заела…

Мне не понравился его жалобный тон, и я сказал:

— Все это нам известно, товарищ примарь. Хорошо известно. Так что нечего вам повторять то, что уже известно…

Примарь внезапно преобразился. Гордо подняв голову, он сказал довольно резко:

— Не мешает вам послушать еще раз… А ежели вам не нравится, когда люди говорят о своих горестях, зачем же вы занялись политикой? Зачем пожаловали к нам выпрашивать наши голоса?

На это возразить было нечего. И я смолчал.

Уходя, примарь вспомнил о мертвых, оставшихся в лесу, и распорядился, чтобы к утру была послана за ними повозка. Я вдруг подумал: «А если б я был на месте тех убитых, если бы не они, а я умер в лесу, примарь вспомнил бы и обо мне?»

— А собрание, — сказал примарь, уходя, — состоится в школе в семь утра.

— Не слишком ли рано? — спросил Орош.

— Нет, — ответил примарь. — Семь утра — самое подходящее время.

Когда все разошлись, в комнате, кроме нас, остался только санитар Резя. Оказалось, что он побывал на всех фронтах — сначала на востоке, потом и на западе. Удивительно, как он сохранил свежесть лица. Его нежное и веселое лицо напоминало персик.

Клементе Цигэнуш спросил санитара:

— Как ты думаешь, доктор, можно мне выкурить сигарету?

— Даже две, товарищ, — ответил улыбающийся Резя. И серьезно добавил: — Только я не доктор. Я бы хотел стать доктором. Но я всего-навсего санитар.

Я дал Цигэнушу сигарету и поднес ему огонь. Он закурил и сделал глубокую затяжку. Потом сказал с печальной улыбкой:

— Вы, кажется, удивлялись, когда увидели, что я беру с собой и свои бочоночки? А ведь пригодились…

Орош тоже улыбнулся:

— Да, пригодились. Когда ты пустил их в ход, наше удивление прошло. Всякое удивление быстро проходит.

Я обернулся к санитару:

— Послушай, Резя, ты бы рассказал нам, что нового в здешних краях. О чем говорят люди?

— О многом говорят люди. Всего и не упомнишь. Толкуют, например, о том, что в Верхней Молдове можно встретить теперь самого Иисуса Христа… А у нас, в Нижней Молдове, ходит по дорогам и его святая мать…

— Вот как! Занятно!.. И что же они делают?

— Дают советы…

— Какие же это советы? Что говорит Христос селянам из Верхней Молдовы? Какие советы дает богородица из Нижней Молдовы?

Слушая наш разговор, Орош улыбался. Но Резя не шутил. И он ответил вполне серьезным и спокойным голосом:

— Иисус и богородица говорят одно и то же: беритесь за топоры и косы, говорят они, беритесь за оружие и гоните прочь коммунистов, гоните их из ваших сел. Подстерегайте их в лесах и в укромных местечках и, ежели они попадут к вам в руки, убивайте их, убивайте без жалости, как собак. Тому, кто убьет хотя бы одного коммуниста, простятся все его грехи. Пусть будет спокоен: душа его попадет прямехонько в рай, минуя все семь небесных заграждений…

Улыбка сошла с лица Ороша. Улыбка сошла и с моего лица. А Клементе Цигэнуш, выпуская дым после очередной затяжки, сказал:

— До сих пор мы боролись с людьми, и это было нелегко. А теперь, похоже, придется бороться и с привидениями.

— Да, — подтвердил Орош. — Тягаться с привидениями, может, будет даже потруднее, чем с людьми…

За окнами гудели ветер и дождь. Ветер был холодным. И дождь был холодным. Но в комнате воздух стал согреваться. Становилось тепло.

С наступлением ночи мир окутала тьма. Невозможно определить в точности мгновение, когда вечер переходит в ночь. Но в Урлэвынте ночь явно уже наступила. Потухли последние огни в окнах, и только лампа, подвешенная к потолку примарии, все еще горела. Секретарь уездного комитета партии устроился на ночь прямо на полу, неподалеку от горячей печурки. Он очень устал за день и мгновенно уснул. А может быть, мне только показалось, что он спит. Дыхание его, во всяком случае, было ритмичным и спокойным.