Захария Станку - Ветер и дождь

Я равнодушно пожал руку доктору и обернулся к поэту:

— Ну-с, а где же твоя поэма?

Шопрон был чем-то расстроен. Похоже, он даже забыл, зачем пригласил меня к себе. Я повторил вопрос:

— Где поэма? Перестань ломаться, ты же не девушка. Читай…

— Она очень длинная, — рассеянно сказал Шопрон. — Боюсь, она нагонит на вас тоску.

Доктор Шпигель молчал. Я продолжал свое:

— За меня не беспокойся. Ты знаешь, я ведь давно интересуюсь твоими стихами. Я всегда считал тебя человеком талантливым, хотя и лентяем…

— Ладно, будь по-твоему…

Шопрон взял со стола несколько листков бумаги, исписанных мелким почерком, и начал читать:

Шопрон читал очень медленно. Очень тихим и грустным голосом. Не менее грустным, чем слова его «Грустного вальса», поэмы о том, как обреченные люди исполняют танец смерти среди крови и грязи ужасной войны…

Мы слушали молча. Когда он кончил, я похвалил его стихи, отметив их силу и выразительность.

— Ты собираешься это опубликовать? — спросил я автора.

Он рассмеялся:

— Да, собираюсь… Но кто это опубликует? Какой цензор это пропустит? Придется перепечатать ее на машинке и пустить по рукам.

Тут неожиданно в наш разговор вмешался доктор Шпигель.

— Любопытно, — сказал он, — что даже ты, Алексис, всегда писавший только о природе и о любви, вдруг сочинил социальную поэму. Может, это и есть твое подлинное призвание? «И грустный жизни вальс танцуют люди… И, скорбные, ложатся под крестами…» Да, да… Но в Яссах все это выглядело не так красиво…

Когда до меня дошел смысл его слов, я понял, что этот странный человек в чересчур просторном костюме мог бы, наверно, подтвердить или опровергнуть фантастические слухи о том, что произошло в Яссах в первые дни войны. Я спросил:

— Вы живете в Яссах, господин доктор?

— Я жил в Яссах… К сожалению, я жил именно в Яссах…

— А когда вы оттуда уехали?

— Вы хотите спросить, когда меня оттуда вывезли? После погрома. Уже после погрома. То есть две недели назад.

Алексис Шопрон перебил его и спросил, не хотим ли мы закусить. Обычно он питается в ресторанах, поэтому, к сожалению, у него нет настоящего обеда.

— Могу предложить вам помидоры с брынзой. И по кусочку холодного мяса, оно у меня в холодильнике. А может, хотите вина? Или по кружке пива?..

Мы поблагодарили. Пока он ходил за едой, я спросил доктора:

— Значит, вы все видели?

— К сожалению… Если б это зависело от меня, я охотно отказался бы от такого зрелища. Но я вынужден был все видеть, как вы выражаетесь…

Я решил не торопиться с расспросами. Шопрон вернулся из кухни, облаченный в поварский фартук. Это не было маскарадом, за поэтом давно укрепилась слава гурмана.

Приглашая нас к столу, хозяин сказал доктору Шпигелю:

— А ты лучше забудь. Забудь все, что видел. Война кончится, и, бог даст, все забудется.

— Нет, — возразил доктор. — Я этого забыть не могу и, вероятно, никогда не забуду. Однако попробую притвориться хотя бы за столом, что я все забыл…

Мы сели за стол. Шопрон и доктор Шпигель разговорились о своем родном городе и стали вспоминать старые Яссы — удивительный город, овеянный духом романтики и памятью старины. Я знал этот город только по книгам и по воспоминаниям его уроженцев. Я знал, что его уроженцы очень любят свой город и не позволяют «чужим» рассуждать о нем. Только они сами имеют право критиковать Яссы, другим это не позволено. Поэтому я молчал и не вмешивался в разговор.

Сквозь широкое окно комнаты, в которой мы сидели, ярко светило солнце. Мы ели с большим аппетитом. Брынза была свежей, хлеб мягким и вкусным, а сочные красные помидоры словно только что сняли с грядки. После закуски Шопрон принес холодную телятину.

— Замечательное блюдо, — сказал доктор Шпигель. — Я давно не ел такого вкусного мяса. Впрочем, я был близок к тому, чтобы навсегда потерять вкус к еде.

Мы старались не говорить о войне, о смерти и страданиях. И инстинктивно радовались, что еще живы и что сегодня прекрасный солнечный день. Удивительно, как быстро мы забыли те горестные чувства, которые выразил Шопрон в своем «Грустном вальсе». Я думал только о том, что хорошо бы разрезать еще один помидор, а доктор Шпигель, по-видимому, мечтал о дополнительной порции телятины. Наш хозяин уже был занят десертом и усердно жевал кусочек засохшего торта.

— После мяса, — сказал он, — мне всегда хочется съесть что-нибудь сладкое. До войны я всегда покупал инжир… Ну а теперь приходится довольствоваться вот этим уже не очень-то свежим тортом.

За окнами внезапно раздался резкий вой сирены, но мы не обратили на него внимание. Шопрон вдруг вспомнил стишки, которые каждый из нас учил в первом классе начальной школы:

Шопрон все же закрыл окно и, плотно занавесив его шторой, зажег электричество. Мы прислушались. Над городом пролетели истребители. Стекла задрожали. Шопрон сказал:

— Это «мессершмитты»… Узнаю их по звуку…

Вскоре раздались глухие разрывы, и Шопрон заметил:

— Бомбы… Это, вероятно, в Котроченах…

Мы снова чокнулись и выпили. Больше всех пил доктор Шпигель. Как будто он старался залить вином огонь, бушевавший в его душе.

Алексис Шопрон снова надел свой фартук и объявил, что пойдет варить нам кофе. Ему удалось недавно купить на черном рынке натуральный кофе. Пришлось, разумеется, раскошелиться и заплатить довольно дорого.

— Настоящий кофе? — удивился доктор Шпигель. — Я уже забыл его вкус.

Снова задрожали стекла — «мессершмитты» возвращались. Они летели теперь на небольшой высоте. Шопрон сказал:

— Вероятно, они пытались перехватить русские бомбардировщики.

Гул самолетов затих. Воздушная тревога кончилась, и с улицы снова доносился обычный городской шум. Шопрон открыл окно, яркий дневной свет снова залил комнату. Я подошел к окну и увидел на горизонте высокий черный столб дыма: по-видимому, где-то на окраине начался пожар.

— Горит нефтяной склад, — сказал Шопрон.

Итак, пока мы спокойно обедали и запивали блюда вином, где-то неподалеку умирали люди. А теперь все вошло в нормальную колею и город снова был занят своей обычной суетой.

Шопрон включил радио, и мы услышали голос Илинки Фустан: