Захария Станку - Ветер и дождь

— Война еще продолжается или она уже кончилась?

— Включи радио — послушаем…

Люди включали радио, и комната наполнялась веселыми голосами и веселой музыкой. Звучали новые песенки. Новые танцевальные мелодии. И старые танцевальные мелодии: вальсы, польки. В те дни по радио часто выступала Росита Серано, испанская певица, очень популярная в Германии. И цыганка Илинка Фустан, которую кто-то подобрал на панели одной из бухарестских окраин. Говорили, что у дверей этой новой знаменитости постоянная очередь молодых бояр.

Иногда война все же напоминала о себе жителям Бухареста и приносила им маленькие неприятности: среди бела дня вдруг начинали выть сирены и над городом с ревом проносились «мессершмитты». Воздух содрогался от самолетного гула, дребезжали оконные стекла… Потом снова становилось тихо.

— Война!

— Она далеко… И с каждым днем уходит все дальше.

— Нам нечего опасаться. Через две-три недели, самое большее через месяц Гитлер продиктует условия мира, свои условия.

— Немцы сильны! Немцы очень сильны! Они наступают на всех фронтах. И побеждают на всех фронтах.

Люди болтали о войне с поразительным легкомыслием. Было как-то странно и удивительно слушать эту болтовню. Было странно и удивительно слушать, как легко люди болтают о жизни и смерти. О смерти и жизни… Каждый был убежден, что умрут другие, кто угодно, только не он…

С наступлением вечера город окутывала тяжелая, густая, влажная мгла, попахивающая нефтью. Казалось, у жителей Бухареста теперь глаза как у кошек. Все научились ориентироваться в темноте. Ночные бары и рестораны работали до утра. В них появились новые клиенты: немецкие офицеры. Через некоторое время появились и итальянские офицеры. Все как на подбор смуглые, черноглазые, веселые, шумные… Хотя, если присмотреться внимательно, можно было разглядеть, что под маской этой бурной веселости прятался страх: страх смерти…

Был разгар лета. Июнь, июль… Созрели вишни к черешни. Над городом жарко пылало солнце. Газетчики несколько раз на день обегали улицы, громко выкрикивая названия своих газет. Их быстро раскупали. Газеты стали интереснее — они были переполнены вестями о войне. Язык военных сводок был лаконичным и непреклонным. Каждая сводка, казалось, окончательно решала все проблемы войны. (О проблемах мира не писали. О мире никто не думал.)

В провинции царила та же атмосфера, что и в Бухаресте. И там полагали, что война продлится несколько недель и закончится полной победой Гитлера и Антонеску. Эти настроения подогревались не только содержанием бухарестских газет, но и местными адвокатами, помещиками, лавочниками, которых война пока еще не коснулась. Ведь на войну ушли крестьяне. Впрочем, среди сельских жителей тоже было немало людей, которым удалось уклониться от фронта: богатые за взятку получали бронь как «незаменимые» специалисты по кукурузе, хлопку и свекле. Они обещали поставлять свою продукцию для нужд фронта, и это избавляло их самих от необходимости умирать за «веру и отечество».

Я уже говорил, что в первый же день войны был арестован, но в лагерь меня отправили не сразу. Сперва мне довелось очутиться в провинциальном городке Т. В центральном кафе этого городка всегда царило большое оживление. Здесь собирались местные чиновники, адвокаты, политиканы и часами рассуждали о войне. От выпитого пива головы их воспламенялись, и эти доморощенные стратеги в один голос восхваляли героизм фашистских войск. Я как-то попытался умерить их воинственный пыл и напомнить, что под Одессой все еще гибнут тысячи румынских солдат. Мой друг, служащий префектуры, предупредил меня, что лучше не ввязываться в подобные дискуссии, иначе мне не избежать больших неприятностей. И зачем говорить этим людям правду? Они все равно не смогут ее понять. Сам он, как и я, не сомневался, что поля сражения на Востоке превратятся в огромное кладбище для румынских солдат.

Первая военная осень была в Румынии длинной и теплой. Хотя война все еще удалялась от румынских границ, она уже давала о себе знать многочисленными ранеными, которых с каждым днем все больше и больше прибывало с фронта. Все госпитали были переполнены. Появились первые инвалиды. Больше всего их было в деревнях. Да, там они были заметнее, чем в городе.

Вот деревня, в которой мне приходилось бывать в ту памятную осень.

Она уже полна военных вдов. Одна из них живет по соседству со мной — она ютится в жалкой хибаре с дырявой крышей. Когда идет дождь, женщина собирает своих детей — их у нее четверо — и накрывает всех старой рогожей. Дождь проходит, и она вытирает лужи. Попытка замазать глиной дыры в потолке не приносит успеха. Ест она только мамалыгу и пустую похлебку. Одета нищенски. Траура по мужу она не носит, если не считать того, что в ее юбке, сшитой из лоскутьев старой материи, есть несколько черных полос. В доме уже почти не осталось никаких признаков того, что здесь жил когда-то мужчина, «герой», павший за «Христа и цивилизацию» в далеких русских степях. Крохотный дворик. Две курицы. Дети в одних рубашонках играют у сломанного забора.

— Твой муж погиб, Иоана?

— Да, господин. Его забрали у меня, и он погиб.

— А земля у вас есть?

— А как же, четверть погона.

— А пенсия за мужа?

— Есть и пенсия — шестьсот лей. Я получаю ее раз в три месяца, а хватает еле-еле на месяц…

Иоана разговаривает спокойно. Она не плачет и не жалуется. Она уже привыкла к своему безнадежному положению. Правда, улыбки на ее лице не увидишь. Но она ведь и раньше не очень-то часто улыбалась.

В селе уже есть не только вдовы, но и инвалиды. Двое местных парней вернулись одноногими. Третий лишился обеих ног — их ампутировали до самых бедер… Все же и он каждый день приползает в кабак. Нижняя часть его туловища зашита в холстину, наподобие мешка, и подшита куском кожи; в руках — два коротких костыля. Он просит стаканчик цуйки и начинает рассуждать о своем положении:

— То, что я остался совсем без ног, принесло государству большую экономию: при демобилизации я получил только куртку. Я-то, конечно, пробовал спорить: «Господин сержант, говорю, а штаны?» А он говорит: «Какие штаны? Зачем тебе штаны?» — «Повешу их на стенку и, глядя на них, буду вспоминать то времечко, когда и у меня были ноги… А может, отдам их брату… Вам-то какое дело?» — «Ах ты, нахал, — говорит сержант и хватается за ремень, — растак твою мать! Если твой брат хочет получить штаны от государства, пусть отправляется на фронт и идет в бой за короля и отечество!» — «Как же ему идти на фронт, ежели его и на свете не существует. Нет у меня никакого брата». — «Вот видишь, какой ты жулик? Я вас хорошо знаю: все вы жулики». — «Мы не жулики, мы безногие».