Захария Станку - Ветер и дождь

Потом безногий начинает рассказывать в том же ироническом тоне о своей службе в армии, о боях, в которых он участвовал. Сельский жандарм уже несколько раз предупреждал его:

— Эй ты, безногий! Попридержи язык, не то отправлю тебя в трибунал. Ты, видать, наглотался большевистской заразы и разлагаешь молодежь.

Безногий, однако, никого не боится. Ему нечего терять. Получив пенсию за инвалидность, он пропивает ее в два дня.

— Что мне за дело до военного трибунала? Ноги я уже потерял, жить все равно не хочется… Дайте-ка мне еще рюмочку и пачку табаку…

Получив требуемое, безногий хватается за свои костыли и уходит. Он прыгает по дороге, как огромная лягушка. Никто на него уже не обращает внимания. К нему привыкли даже дети.

В Бухарест все чаще стали прибывать поезда с ранеными. Михай Антонеску, правая рука генерала Антонеску, решил устроить пропагандистский спектакль и отправился в Плоешти, чтобы лично встретить один из этих поездов. Войдя в санитарный вагон, всесильный министр подошел к койке, на которой лежал уже немолодой солдат с серым, пепельным лицом. Вслед за министром шла целая толпа фоторепортеров, готовых запечатлеть для потомства историческое событие: встречу Михая Антонеску, второго человека в государстве, с крестьянами, пролившими кровь за «христианскую веру и любезное отечество» на Восточном фронте.

Изобразив на лице жалостливую улыбку, министр наклонился к раненому и спросил:

— Дорогой брат, куда тебя ранило?

— В ж… барин, — ответил солдат. — Не выше и не нише, а как есть в самую ж…

Солдаты, лежавшие на соседних койках, заулыбались. Некоторые даже рассмеялись:

— Ха-ха-ха! Слыхали? Здорово он ему ответил. Молодец!

Министр нахмурился. Ему лучше было бы повернуться и уйти, но ведь рядом репортеры. От них не так-то легко отделаться. Они ужасный народ, все видят, все слышат и, главное, все разнесут по свету. И Михай Антонеску, пересилив себя, снова наклонился к раненому:

— Ты меня не понял, дорогой солдат. Я спросил, где ты был ранен… В какой местности происходил тот бой, где тебя ранило?

— А откуда мне знать? — раздраженно ответил солдат. — Я был там, куда послали меня бояре. Больше я ничего не знаю…

Лицо раненого внезапно покрылось испариной, и он закрыл глаза.

— Его лихорадит, господин министр, — шепнул на ухо Михаю Антонеску врач. — Он и сам не знает, что говорит. Не стоит обращать внимание на его слова. Он тяжело ранен в живот и, вероятно, не протянет до утра.

Кто-то из журналистов, желая выслужиться перед министром, сказал:

— А может, он заразился большевизмом? Простые солдаты быстро подхватывают эту заразу. Стоит им вступить в контакт с противником, как они сразу же заражаются…

Другой репортер высказал, однако, иное мнение:

— Вряд ли у него был контакт с большевиками. Начальник поезда говорил, что все эти солдаты были ранены еще до того, как попали на фронт. Они видели только самолеты русских…

Вся эта история очень не понравилась министру. Потеряв самообладание, он вдруг заорал на раненого:

— Да знаешь ли ты, кто я такой?

Раненый облизал сухие губы, открыл глаза и удивленно поглядел на разъяренного толстяка, стоявшего у его койки:

— Откуда мне знать, барин? Никто мне ничего не говорил.

Михай Антонеску окончательно вышел из себя и закричал на весь вагон:

— Я глава правительства! Я председатель совета министров!

Раненый с презрением посмотрел на министра и пожал плечами. Он, видимо, снова почувствовал сильную боль, потому что очень побледнел. Но все же нашел в себе силы сказать:

— Да, да… Ты, наверно, и есть самая главная задница. Я же не спорю…

Михай Антонеску резко повернулся и пошел к выходу. Он так поспешно покинул санитарный поезд, что даже забыл раздать сигареты, табак, бритвы и прочие заранее приготовленные подарки, которыми были набиты карманы сопровождавших его чиновников.

В бухарестских ресторанах выступали цыгане. Те, посетители, кому это было по карману, ели, пили и слушали музыку. В ночных барах отплясывали модные танцы вперемежку с вальсами, напоминающими о далеких мирных временах.

Далекое мирное время… Кто вернет его мне?

В Бухаресте в начале войны было около полутора миллионов жителей. Много было беженцев из Северной Трансильвании, которую Гитлер и Муссолини подарили венгерским фашистам. Что касается меня, то я был постоянным жителем столицы. У меня была квартира, у меня был даже собственный телефон, по которому мои друзья иногда сообщали мне последние новости, неважные новости. С каждым днем во мне все усиливалось и росло предчувствие катастрофы, к которой катилась страна. Телефонные звонки были сигналами, предвещающими эту катастрофу.

Но вот однажды мне позвонил поэт Алексис Шопрон и попросил приехать — прослушать его новую поэму. Шопрон писал мало, печатал свои произведения редко. Он был совершенно равнодушен к литературной славе. Как ни странно, этот отнюдь не тщеславный человек придавал огромное значение своей внешности. Он был известен своей элегантностью и, желая придать себе еще более изысканный вид, носил монокль. К тому же он придумал себе таинственную биографию, согласно которой он оказывался прямым потомком одного восточного принца. Словом, Шопрон был чудаком, но, безусловно, талантливым чудаком. Так как он почти никогда не приглашал своих друзей к себе, я сразу же принял его приглашение и спросил:

— А когда мне прийти?

— Если можешь, сейчас, — ответил Шопрон. — Еще и чернила не высохли на моей рукописи, но я горю желанием услышать мнение истинного ценителя. Я обратился к тебе, потому что знаю: ты человек искренний. Ты порою резок, но это как раз то, что мне нужно.

Я спросил:

— А как называется твоя поэма?

— «Грустный вальс», — ответил Шопрон. — Надо бы придумать что-нибудь получше, тем более что «Грустный вальс» есть уже у Сибелиуса. Но ничего другого мне пока в голову не пришло.

Дом, в котором жил Алексис Шопрон, был мне хорошо знаком. Большой старый дом рядом с парком Чишмиджиу. Его давно не ремонтировали, поэтому он выглядел заброшенным и даже несколько таинственным, как будто в нем обитали не люди, а привидения…

Разыскав нужную дверь, я нажал кнопку звонка. Шопрон был в спальной пижаме, неумытый, небритый. Я почувствовал, что от него пахнет спиртным. Войдя в комнату, я увидел, что там уже кто-то есть; незнакомец, блондин с испуганным взглядом, был одет в какой-то странный, слишком просторный, словно бы с чужого плеча, костюм. Я присмотрелся к нему, он был страшно худ, бледен — словом, выглядел так, будто недавно поднялся с постели после тяжелой болезни. Алексис Шопрон сказал:

— Познакомься, это мой старый друг из Ясс — доктор Шпигель…