Захария Станку - Ветер и дождь

Шопрон резко выключил приемник:

— Проститутка! Она уже живет с немцами… После кофе, когда мы курили, Шопрон вдруг сказал:

— Мне хочется написать целую книгу стихов о страданиях, которые принесла с собой война. «Грустный вальс» — лишь начало. Первый набросок. Читая его вам, я увидел, что это только набросок. Много неуклюжих строк, неточных слов, банальных рифм…

Доктор Шпигель спросил:

— Ты полагаешь, что можно написать о людских страданиях, самому почти ничего не испытав? Слов нет, ты талантлив. Но этого мало. Извини, но я думаю, что, несмотря на всю свою талантливость, твои стихи довольно поверхностны…

Шопрон вздрогнул: слова доктора, видимо, причинили ему боль. Он готов был вспыхнуть, но сдержался и сказал довольно спокойно:

— Все это я уже слышал. И не раз… Есть люди, убежденные, что нельзя писать о любви, не пережив сильную влюбленность. Вот этот господин, — продолжал он, указывая на меня пальцем, — придерживается того же мнения. Он думает, что писатель не сможет написать настоящие книги, если он не любит людей. А ты думаешь, что нельзя изображать людские страдания, если сам не страдал. По-моему, все это чепуха!

— Почему ты говоришь это с такой уверенностью?

— Потому что я исхожу из собственного опыта. Я ведь уже опубликовал несколько книжек любовных стихов, и они принесли мне известность. Но сам я никогда не был влюблен. Даю вам честное слово! Надеюсь, что так будет и впредь…

Для меня то, что он говорил, не было новостью. Но Шпигель очень удивился. Видя его удивление, Шопрон весело рассмеялся. Потом вдруг снова погрустнел и сказал:

— Мне уже некогда влюбляться, мое время прошло. Вы когда-нибудь видели больное дерево накануне зимы, когда холодный ветер уже обрушился на него и оно вот-вот рухнет? Вероятно, мне еще предстоит страдать. Мне это не по душе. Зачем поэту страдать самому? Разве недостаточно ему наблюдать страдания других людей? А в наши дни нет недостатка в таких картинах…

— Тут ты прав, — подтвердил доктор. — В наши дни можно наблюдать страдания на каждом шагу. К сожалению, не все остаются наблюдателями. Кое-кому из нас судьба назначила другую роль — роль жертвы…

Рассуждения Шопрона о природе искусства я слышал уже не впервые. Я не разделял его взглядов, но высоко ценил этого человека. Я ценил главным образом его великолепный язык. Впрочем, его безупречные по форме стихи всегда производили впечатление искусственных построений. Несмотря на весь свой формальный блеск, они все же были холодными. Сердца они не затрагивали. «Грустный вальс» произвел на меня большое впечатление именно потому, что был непохож на прежние стихи Шопрона. Эти новые его стихи не поражали таким отточенным, изощренным мастерством. Но, может быть, поэтому они и волновали. Впервые Шопрон написал стихи, идущие от сердца. О стихах Шопрона и о его литературных теориях можно было говорить еще долго, но мне хотелось переменить тему, и я обратился к Шпигелю:

— Уважаемый господин доктор, я был бы вам очень признателен, если б мы вернулись к разговору, который начали до того, как сесть за стол. Я имею в виду события, произошедшие недавно в вашем родном городе, в Яссах. Вам, конечно, известно, что в газетах опубликовали официальное сообщение, грубо извращающее истину. Было много разных слухов, но все они противоречивы, и понять, что произошло на самом деле, очень трудно. Вы нам расскажете?

— Да… Разумеется, если наш друг Алексис, обожающий чистое искусство, не станет возражать.

— Ладно, — сказал Шопрон. — Хотя даже слушать о подобных событиях не очень-то приятно, я возражать не стану. Можете рассказывать. Теперь такие времена, они вынуждают ежедневно слушать что-нибудь такое, от чего волосы встают дыбом. Но что поделать… Начинай…

Шпигель задумался, потом начал свой рассказ:

— В Яссах мы, конечно, тоже подозревали, что Антонеску обязательно ввяжется в войну против Советов. Наш город расположен, как вам известно, недалеко от границы, и ни для кого не было секретом, что туда стягиваются войска. Это создавало в городе тревогу, нервное напряжение. Вы ведь знаете Яссы, не так ли?

— Знаем, — подтвердил Шопрон.

— В Яссах уже и прежде бывали беспорядки, организованные бандами хулиганов. Уже не раз ясские антисемиты громили и поджигали лавки, избивали прохожих. Случались и убийства… Все это происходило в мирные годы. А теперь приближалась война… Естественно, мы боялись… И вот началось. Это было в воскресенье. Раздался грохот артиллерии — повторяю: от Ясс до границы недалеко… «Началась война!», «Мы все погибнем!» — причитали старики и женщины. Мы притаились в своих домах, наблюдая из окон, как по улицам двигаются немецкие и румынские войска — они направлялись к Пруту… На пятый день войны над городом впервые появились русские бомбардировщики. Несколько бомб упало на телефонный узел и военные казармы. Естественно, что среди убитых оказались не только военные — смерть не выбирает. Где война, там и смерть… Но при чем здесь мы? Чем мы виноваты? Разве мы просили Антонеску начать войну? Разве мы требовали, чтобы Румыния выступила на стороне Гитлера? Ни о чем мы не просили. Мы не отвечали за политику Антонеску. Это он захотел воевать с русскими…

Шопрон сидел в кресле с таким видом, будто не слышал рассказчика. Можно было подумать, что его все это не интересует. Но я знал Шопрона и был убежден, что он не пропускает ни одного слова. Так оно и было: он вдруг открыл глаза и сказал:

— Да, вы, разумеется, не виноваты. Вы — евреи… Впрочем, и мы, румыны, тоже ни в чем не повинны. Только Антонеску виновен. Он один несет ответственность за то, что произошло. И за все, что еще произойдет…

Эти слова произвели на рассказчика неожиданное впечатление. Он вдруг покраснел и резко повысил голос:

— Ты говоришь, виноват Антонеску? Только Антонеску и его приближенные? Совершенно верно. Они прямые ответчики. А кто подготовил их приход к власти? Кто им помогал? Разве Антонеску свалился к нам с неба?

Шопрон перебил его:

— Теперь не время заниматься историческими расследованиями. Кто виноват, а кто не виноват — это вопросы, на которые можно будет ответить, когда война кончится. Все войны когда-нибудь кончаются. Не сомневаюсь, что и нынешняя война когда-нибудь да кончится…

— Может, ты и прав, — согласился доктор. — Может, и не наше это дело — задаваться такими вопросами. Другие люди будут судьями, они и решат, кто виноват…

— А нас никто и не спросит, — подхватил Шопрон. — Никто с нами не советовался перед началом войны, и никто нас ни о чем не спросит, когда война кончится…

— И все же мы скажем свое слово, — сказал я. — Когда мы сможем наконец говорить свободно, мы выскажем свое мнение. Даже в том случае, если никто нас не спросит. У нас есть язык. Каждый из нас владеет пером… Ведь до того, как фашисты пришли к власти, мы открыто высказывали свое мнение. Смею вас заверить, господин доктор, что многие из нас тогда не молчали. Да вы, наверно, и сами это знаете. Многие из нас открыто высказывали свои взгляды в демократической печати…