Захария Станку - Ветер и дождь

Доктор Шпигель успокоился. Он смотрел то на Шопрона, то на меня удивленными, затравленными глазами. Ему не верилось, что мы не хотим больше слушать. Потом он вдруг расплакался. Тихо всхлипывая, он размазывал руками слезы по лицу, как ребенок.

— Я ведь не для вас рассказывал, — сказал он. — В сущности, я рассказывал самому себе… Мне казалось, что от этого станет легче. Человек должен выговориться. Человек не может таить в себе весь этот ужас. Сердце не выдержит…

— Нам тоже не пережить эту ужасную войну…

Шопрон усмехнулся:

— Я-то все равно ее не переживу. Когда наступит мир, меня уже не будет. По правде говоря, мне не очень-то и хочется дожить до этого вашего мира. Он будет таким же непрочным, как и все предыдущие. Каждый мир таит в себе зародыш новой войны…

Многие думали тогда так, как Шопрон. Но я был оптимистом и продолжал верить в мир, в новый, справедливый порядок вещей.

Доктор Шпигель забыл о нашей просьбе и стал продолжать свой жуткий рассказ:

— Из Ясс до Калараша нас везли неделю. Без еды. Без питья… А в те дни стояла ужасная жара. Представляете? В Яссах запихали по сотне человек в каждый вагон. А в Калараше, когда вагоны открыли, оказалось — из ста остались живы лишь пять или шесть человек. — Он вдруг снова перешел на крик: — За что? Ответьте мне, если вы люди: за что? Зачем понадобилось совершать все эти преступления? Кому они принесли пользу?

Шопрон снова попытался его успокоить:

— Прекрати! Сейчас же возьми себя в руки!..

Опасаясь, как бы доктора не услышали соседи, Шопрон включил радиоприемник. Это был единственный способ заглушить его истерику. Модное в том году «Трио Бэлуца» исполняло новую песенку:

Радио орало на полную мощность. Под его вопли доктор Шпигель закончил свой рассказ:

— В Калараше нас повезли в лагерь. Но мне удалось из него бежать. Помогли простые солдаты… И я стал пробираться в Бухарест. Я был в каких-то лохмотьях, босой… Однажды меня догнала какая-то деревенская повозка, которой правил крестьянин в высокой кушме. Он остановился и, оглядев меня с ног до головы, спросил: «Ты бежал из лагеря, иудей?» — «Да, — ответил я. — Мне удалось бежать из лагеря». — «Садись в мою повозку. Я везу арбузы в Бухарест. Когда будем проезжать по селам, ты ляжешь на арбузы и я накрою тебя сеном. А сверху наброшу старое одеяло. Садись».

ROZA

Я понял, как мало еще знал Лику Ороша, когда увидел, что он улыбается. Казалось, он не находил ничего странного в том, что генеральный инспектор министерства внутренних дел горячо интересуется судьбой братьев Чиорану. Он попросил инспектора, а также сопровождавших его лиц присесть и даже извинился перед ними, что не может пригласить их позавтракать.

— Вам, наверно, известно, — сказал Орош, — что наш уезд очень пострадал от засухи. Столовая уездного комитета партии, как, впрочем, и все остальные столовые города, очень плохо снабжается. Так что уж вы извините великодушно…

— Не надо оправдываться, — сказал Бушулянга. — Мы ведь уже позавтракали. Об этом позаботилась моя супруга. Ее система снабжения не зависит от засухи и других стихийных бедствий и действует безотказно.

Мосорел Бэрбуца поторопился подтвердить слова Бушулянги.

— Отличная хозяйка! Должен честно признаться, что в моем доме дела обстоят несколько иначе. Моя жена была всю жизнь занята политикой, она скиталась по тюрьмам и почти забыла, как ведется хозяйство.

Поскольку наши гости, очевидно, были совсем лишены чувства юмора, Орош подхватил слова Мосорела Бэрбуцы и сказал с самым серьезным видом:

— Да, да, таковы все старые каторжане. Мы все немного не от мира сего.

— Совершенно верно, — немедленно подтвердил Бэрбуца. — Вы и теперь живете, как в годы подполья, продолжая витать в облаках. Вы мало спите и плохо питаетесь, как будто вы не от мира сего…

Спокойно выслушав всю эту чепуху, Лику Орош перешел к делу. Он спросил инспектора, прибывшего из Бухареста, давно ли тот знаком с братьями Чиорану.

— О да, — ответил Алистар Мынзу. — Можно сказать, с детства. Мой покойный отец, полковник Флондор Мынзу, был близким другом отца братьев Чиорану — полковника Леонида Чиорану. Они вместе кончали военную академию и любили друг друга, как родные братья.

— Стало быть, вы тоже из Телиу? — спросил Орош.

— Нет. Покойный Леонид Чиорану владел еще одним поместьем в районе Ботошань, по соседству с нами. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я принял так близко к сердцу судьбу братьев Чиорану. Они ведь ничего плохого не сделали, не так ли? Люди теперь взвинчены, озлоблены и потому легко наговаривают друг на друга.

Орош задумался и сказал:

— Конечно, их можно было бы отпустить на все четыре стороны. Но разве вы не знаете, что братья Чиорану убили товарища Мардаре, примаря деревни Блажинь? Он был хорошим активистом. Что скажут люди, если мы отпустим на свободу его убийц? Они скажут, что вернулись старые порядки.

Алистар Мынзу снисходительно улыбнулся:

— По-моему, еще не известно, кто убил товарища Мардаре. В этом вопросе пока нет полной ясности… Разве у вас имеются доказательства, что его убили именно они, братья Чиорану?

— Конечно, имеются. Имеются, например, показания свидетеля, товарища Ваноги.

— Ваноги? Но товарищ Бушулянга уверяет, что этот Ванога запойный пьяница. Наверно, он и в тот день был под мухой, а у пьяниц часто бывают галлюцинации. С чего бы это вдруг братьям Чиорану стать убийцами? Зачем им понадобилось убивать кого-то? Война-то ведь давно кончилась.

Я все ждал, что Лику Орош потеряет терпение. Но не дождался. Человек этот никогда не выходил из себя. При любых обстоятельствах он умел держаться спокойно и твердо.

— Ванога — запойный пьяница? — переспросил он с удивлением. — Придется навести справки. Мне этого никто не говорил.

— Наведите справки, — снисходительно сказал инспектор. — А пока суд да дело, распорядитесь, чтобы братьев Чиорану освободили из-под ареста. Они хорошие, интеллигентные люди. Я-то ведь знаю их с детства. И все трое — добрые ребята. Мягкие, душевные… В этом отношении они похожи на своего покойного отца. Редкой доброты был полковник Леонид Чиорану.

Наверно, мне не следовало вмешиваться, но я не удержался:

— О да! Я многое слышал о покойном боярине Леониде. Это была незаурядная личность!

Инспектор не обратил никакого внимания на мой иронический тон и сказал: