Захария Станку - Ветер и дождь

— Мы используем тех людей, которые у нас есть, — сказал Орош. — Тех, которые кажутся нам честными и преданными. Бывает, конечно, что нас вводят в заблуждение. Бывает, что и грубо обманывают. Встречаются саботажники, воры, подхалимы. Все это так. Но мы от них избавляемся. Как только видим, что человек не подходит для своего места, мы его гоним из наших рядов…

— Гоните его в шею? Это хорошо. Но только выгонишь его из одного места, глядишь, а он уже себе другое облюбовал. И снова за старое. А почему не расстреливаете воров и обманщиков? Если вы и в самом деле хотите от них избавиться, нечего их жалеть. Лучше нас пожалейте…

— Нельзя же расстреливать каждого, кто проворовался? Мы отдаем их под суд. Их наказывают по закону.

— По закону? По какому такому закону? До сих пор законы издавали бояре. А теперь ваша власть — вот и меняйте законы. Зачем вам старые законы?

— Почему вы назначили префектом Бушулянгу? Он старый мошенник и боярский прихвостень. Уж мыто его знаем. Почему он до сих пор префект?

— Бушулянга служил всем партиям!

— Бушулянга — бандит!

— Бушулянга — лжец!

— Пора взять его за глотку!

— Расстрелять его!

Страсти разгорались. Люди волновались, кричали, перебивали друг друга. Орош дал им высказаться. Пусть скажут все, что у них на душе. Когда стало немного тише, я спросил:

— Так чего же вы все-таки хотите? Собираетесь снова голосовать за боярина Цепою? И снова играть в старую игру?

— Ты шутишь, товарищ! Никто этого не хочет. Боже избави нас от старых порядков.

— Нет, товарищ, вы нас не поняли. Мы проголосуем как надо. Пусть у меня рука отсохнет, если я буду голосовать за господина Цепою.

— Мы будем голосовать за коммунистов. Все голоса получат коммунисты…

По лицу Ороша видно было, что он доволен. Но я чувствовал, что дело еще не закончено. Еще не сказано все, что должно быть сказано в этот день. И в самом деле — не успел я об этом подумать, как человек лет пятидесяти, с жидкой бороденкой и длинными, до плеч, волосами подошел ко мне вплотную и спросил:

— Скажи, товарищ, ты — партия?

— Нет, — ответил я. — Партия — это не я.

— Значит, партия — товарищ Орош?

— Нет, — сказал я мягко. — И товарищ Лику Орош — это еще не партия.

Я увидел, что люди прислушиваются к нашему разговору. Человек с жидкой бороденкой продолжал:

— А как же это понимать? Ты не партия. Лику Орош не партия. Кто же она, эта партия, о которой вы все рассуждаете? Вон господин Цепою, приезжая к нам, говорит: «Либеральная партия — это я!» Господин Тырнаву тоже говорит: «Либеральная партия — это я!» Когда приезжает отец Лэстареску, он говорит: «Партия царанистов — это я!» А кто же тогда коммунистическая партия, о которой вы все говорите, да никто ее не видал?

Я повременил с ответом, думая, что на этот вопрос захочет ответить Орош. Но так как он молчал, я сказал:

— Партия — это вы. Все вы, вместе взятые, миллионы таких, как вы, — крестьян и рабочих…

— Не может быть! — сказал длинноволосый и удивленно поднял на меня глаза. — Не может того быть, чтобы все мы были одна партия. О других крестьянах из других сел не скажу. И о рабочих не скажу. Чего не знаю, говорить не буду. Но крестьян из Осики я, слава богу, хорошо знаю. И стало быть, говорю тебе: не может того быть, чтобы все крестьяне Осики была одна партия. Вот, к примеру, господин Ионеску Гэлбяза. Он ведь тоже живет здесь, в нашем селе. Вот он, стоит там, на площади… Говорю тебе, что Гэлбяза не может быть партией. У него не только земля, но и богатые постройки, сараи, конюшни. У него есть лошади, есть овцы. Он мне не партия…

— Вы, бедняки, вы — партия, — сказал я.

— Вон как! Это другое дело…

Я видел по лицам крестьян, что разговор еще не закончен.

Ветер гнул черные ветки деревьев. Ветер хлестал нас по щекам и обжигал лицо. Какой-то человек, уже немолодой, но еще и не старый, все время вертелся вокруг меня и как-то странно перекладывал из одной руки в другую толстенную дубину. Гынж тоже обратил на это внимание и не спускал с него глаз. Неужели человек этот и в самом деле замышлял что-то недоброе? Но вот он наконец решился и подошел ко мне вплотную. И я услышал его хриплый голос:

— Товарищ… а, товарищ? А если и вы, коммунисты, нас обманете? Вы уж извините за такой вопрос. Что нам делать, если и вы нас обманете? Столько раз нас уже обманывали… Что, если вы тоже…

Я спросил:

— А почему вы сомневаетесь?

Человек с палкой посмотрел на меня с нескрываемым удивлением. Как будто он впервые в жизни встретил такого чудака.

— Да как же мне не сомневаться? — искренне сказал он. — Думаете, только я сомневаюсь? Все сомневаются. Такова жизнь.

— Но я спрашиваю о ваших личных сомнениях. На чем они основаны?

— А вы не догадываетесь? Мы, товарищи, сомневаемся во всем. Потому, сколько я себя помню, нас всегда обманывали. Нас обманывали бояре. Потом боярские слуги. Нас обманывали политиканы. А вот теперь появились вы, новая партия, коммунисты. Что, если вы нас тоже обманете? Что нам делать-то на другой день после того, как вы нас обманете? Многие боятся, что так оно и будет — дело кончится обманом. Как только вы укрепитесь у власти, вы сразу заговорите по-другому. Власть ударяет человеку в голову. Власть — она как крепкое вино…

— Да, да, верно он говорит!

Похоже, что человек с дубиной в руке затронул старую рану. Похоже, он выразил то, что думают многие. Орош это мгновенно понял и собрался ему ответить. Но ему не пришлось говорить. Вместо него в разговор вступила женщина, на которую я раньше не обратил внимания, хотя она стояла совсем рядом со мной.

Она тоже была уже немолодая, но и не слишком старая. В вышитом жилете, в длинной юбке и в темной шали. Поражали ее живые угольные глаза. Она вмешалась в разговор, и я с удивлением прислушался: женщина говорила гладко, свободно, легко, не запинаясь и не подыскивая слова. Она обрушилась на человека с палкой и обругала его. Она бранила его почем зря, а он стоял растерянный, даже несколько испуганный и слушал ее. Он пробовал ее остановить, но это ему не удалось. Женщина продолжала говорить почти без передышки. Наконец ему удалось вставить слово:

— Что с тобой, Штефана? Белены объелась, что ли? Я тебя не узнаю. И давно ты стала такой?

— Давно, давно… Ты слеп и не видишь, что у тебя под носом делается. Эх ты, дурак дураком… Хоть и старый, а дурак…

— Стой, Штефана! Погоди минутку, Штефана! Что ты на меня вдруг взъелась? Какая муха тебя укусила? Почему ты ругаешь меня при всем честном народе?

Он словно подлил масла в огонь. Женщина закричала:

— Почему? Ты еще спрашиваешь почему? Ах ты дурак дураком… Почему? Ты пристаешь к товарищам и еще спрашиваешь, почему я тебя ругаю? Ты спрашиваешь, кто партия? Ты спрашиваешь, что будет, если партия тебя обманет? А разве я не партия, дуралей? А ты еще сомневаешься? Как ты смеешь сомневаться? Значит, ты и в своей жене сомневаешься? Ты же мой муж. Значит, ты и в самом себе сомневаешься? Мы сами себя обманем, что ли? — Женщина обернулась ко мне и к Орошу и продолжала уже другим тоном: — Ведь это мой муж, товарищи. Вот я хоть и баба и нигде, кроме Осики, не была, ничего не видела, а вот поняла, что такое партия. А он не понял. Мне стыдно, что он оказался дураком. Мне стыдно, что я замужем за ним вот уже тридцать лет. Только детей он сумел сделать… Их у нас четверо — три девушки и один парень. Их было бы больше, если бы я его послушалась. Но у нас только четверо. Хватит при нашей-то бедности. Так оно всегда бывает с детьми: у кого они есть — пусть радуется. У кого их нет — пусть не жалеет…