Захария Станку - Ветер и дождь

— У нас будет и ребенок, не так ли?

— Будет, Раду. Обязательно будет.

Прошли годы.

Я довольно часто встречал поэта и считал его своим другом, он тоже обращался со мной по-дружески. Мы часто виделись в университете, а по субботам — в доме профессора Михаила Драгомиреску.

Радомиру, как и многим другим молодым поэтам, покровительствовал старый профессор литературы, автор книги «Литературная наука». Одних он сделал ассистентами на своей кафедре, другим помог как-то иначе. Он был очень добрым человеком. Больше всего на свете он любил поэзию и, что не так уж часто встречается, любил и тех, кто эту поэзию создавал. Свою любовь он распространял даже на плохих поэтов.

Однажды Радомир позвал меня к себе. Он жил теперь в другом районе.

— Приходи, я познакомлю тебя с женой.

— Но ведь мы знакомы.

— Когда вы успели познакомиться?

— Ты разве забыл? Три года назад в гостинице «Астория». Кажется, ее зовут Ганя.

Поэт рассмеялся:

— Ганя? Вот это здорово! Ее звали Розика. Я прозвал ее Ганей, потому что это более поэтическое имя. «Ганя» Сенкевича, роман его молодости. Ты, наверно, читал…

— Да, читал. А что с Ганей?

— Ты хочешь сказать — с Розой?

— Да, с Розой, девушкой с большими голубыми глазами.

— Это было юношеское увлечение, не больше. Правда, она родила ребенка, но мы уже давно расстались. Теперь я женился по-настоящему. Приходи к нам.

Прошло еще несколько лет.

Радомир стал довольно известным поэтом и ассистентом профессора Михаила Драгомиреску. В университете я его больше не встречал, потому что давно перестал туда ходить. Мы как-то все реже виделись и в других местах. Но я следил за его стихами, печатавшимися в журналах. В них по-прежнему воспевались храбрые гайдуки, лунные ночи, любовь. И стихи были по-прежнему удачны. Но в последнее время Радомир стал писать и прозу. Она появлялась и в легионерских газетах и существенно отличалась от его нежных стихов. Это была грубая, вульгарная проза фашистского публициста.

Радомир стал заниматься политикой.

Встретившись случайно на улице или в кафе, мы раскланивались, иногда даже останавливались и обменивались незначительными фразами.

— Как поживаешь?

— Спасибо. Хорошо… Ты еще пишешь стихи?

— Пишу… А что ты скажешь о моей политической деятельности?

— Она мне не нравится.

— А мне жаль, что ты не с нами. Я буду министром.

— На здоровье.

— Тебя не интересует политика?

— Нет.

— Ты разве не хочешь стать депутатом, министром? Иметь большую власть?

— Нет.

— Странно…

— До свиданья.

— До свиданья.

— Ты бы еще подумал… Может, все-таки перейдешь к нам?

Проходят годы.

Политическая борьба осложняется. Я стал журналистом и выступаю против легионеров, против «Железной гвардии». Парламентские выборы. Страсти накаляются. Выстрелы. Убитые. Почти в каждом городе есть жертвы политических страстей.

За день до Нового года по радио разносится весть о злодейском убийстве премьер-министра И. Г. Дука бандой легионеров. Убийцы — соратники по партии поэта Радомира. Начинаются аресты легионеров. Новое правительство закрывает их газеты. Среди арестованных — несколько идеологов «Железной гвардии»: Никифор Крайник, Нае Ионеску, Драгош Пропопеску и… поэт Радомир. Все они обвиняются в сообщничестве с убийцами премьер-министра.

Тюрьма «Вакарешти».

«Дофтана».

«Жилава».

Полиция разыскивает главаря легионеров — Корнелиу Кодряну. Но не находит; Между легионерами, оставшимися на свободе, и правительством идут тайные переговоры. К тому времени, когда начался наконец суд над убийцами И. Г. Дука, правительство уже заключило тайное соглашение с партией, которая его убила.

На скамье подсудимых — трое убийц, непосредственные исполнители преступления, и их сообщники. Адвокаты яростно защищают убийц, и особенно их сообщников. Я уже сейчас не помню, в какой именно день на процесс явился в качестве свидетеля сам Корнелиу Кодряну. Он приехал в сопровождении полковника Зэвояну и после дачи свидетельских показаний преспокойно уехал на той же автомашине.

Сенсация.

— Видали, какой человек Кодряну? Сам явился на процесс.

— А почему бы ему не явиться, если он знал заранее, что ему ничто не угрожает?

Процесс продолжался еще несколько недель. Суд решил, что Кодряну непричастен к убийству. Непричастны и остальные легионерские вожди и идеологи. А Радомир? Его освободили еще задолго до суда.

Почему?

Он наивный поэт, который случайно занялся политикой. Он рассеянный, как все поэты. Вероятно, по рассеянности он и попал к легионерам. И по наивности. Молодежное движение с песнями, маршами и мистическими ритуалами — вот он и поддался. Как мог он знать, что в этом движении есть и террористы, которые собираются совершать политические убийства? Нет, он этого не знал — он ведь только поэт.

Радомир продолжал писать стихи. Только стихи. Жена родила ему девочку. И нежное сердце поэта умилилось. Отцовское счастье вдохновило. Радомир сел к столу и написал стихи.

Стихи, воспевающие нежность, невинность и обаяние его девчушки. Колыбельные песни для своей дочки. Из них составилась целая книга.

Я встретил его на площади у королевского дворца. Он пожал мне руку и спросил:

— Как поживаешь?

— Хорошо. А ты?

— У меня вышла книга.

Он извлек из портфеля книгу и тут же на улице начертал на первой странице дарственную надпись.

— Прочитай ее… Это стихи о моей девочке. Я очень дорожу ими.

Я беру книгу:

— Спасибо. Обязательно прочту сегодня же вечером. До свиданья.

Но он задерживает меня:

— Погоди. Я хочу тебе еще кое-что показать.

Он ищет в карманах и вынимает листок с каким-то текстом, отпечатанным на ротаторе.

— Что это такое?

— «Баллада о Никадорах».

— Каких Никадорах?

— О наших трех героях.

— Какие герои?

— Герои, которые наказали И. Г. Дука.

И, не глядя на меня, он начинает читать свою балладу, посвященную убийцам. Закончив чтение, он протягивает мне листок.

— Возьми. У меня много. Мы уже напечатали на ротаторе несколько тысяч экземпляров. И потихоньку распространяем их…

— Радомир, как ты мог это написать? Те трое, которых ты воспеваешь в своей балладе, — убийцы. Они убили человека…

Поэт удивлен:

— Они наказали подлеца. Для нас, легионеров, Никадоры — святые.

— Для меня Никадоры — вульгарные убийцы. И я не могу понять, как тот же поэт, который воспевает невинность и красоту маленькой девочки, может посвящать стихи убийцам.

— Ты наивен, дорогой мой. Поэзия — одно, а политика — другое.

— Может быть.

С того дня автор «Баллады о Никадорах» считал меня своим врагом. Когда мы встречались, он отводил глаза и не кланялся.