Захария Станку - Ветер и дождь

Во время следствия он выдает всех своих друзей и сообщников. И отделывается несколькими годами тюрьмы. Режиссер Хаиг Актериан, который присутствовал на балконе Национального театра, когда там выступал с речами Радомир, был осужден на срок вдвое больший.

Проходит еще несколько месяцев.

Антонеску вступает в войну.

И призывает легионеров, находящихся в тюрьмах, отправиться на фронт и доказать свои «патриотические чувства».

Режиссер Хаиг Актериан едет на фронт и больше не возвращается.

Едет на фронт и Радомир. И сразу же посылает с фронта несколько очерков, в которых расхваливает каких-то генералов, что немедленно приносит желанные плоды — его демобилизуют.

Он доказал свои «патриотические чувства».

Потом он пишет книгу стихов о «крестовом походе» против России и окончательно укрепляет свою новую репутацию.

Великий поэт Радомир — великий националист.

Но так как он продолжает участвовать в интригах легионеров, то правительство Антонеску, которое его реабилитировало, в декабре 1942 года снова заключает его в лагерь.

И вот моя последняя встреча с поэтом в лагере в день, когда туда прибыла комиссия, которая должна была решить, кого выпустить и кого оставить в заключении.

Председателем комиссии был жандармский полковник Тобеску Константин. За другими столами сидят комендант лагеря, представители бухарестской полиции, сигуранцы и секретной службы, возглавляемой Эудженом Кристеску, — всего четырнадцать человек.

Радомир просит дать ему слово и сразу же заводит старую песенку: он вступил в легионерское движение по наивности. Он поэт и, в сущности, всегда оставался поэтом, человеком непрактичным, витающим в облаках. Правда, он совершил несколько ошибок, но за них уже достаточно наказан. Он уже был на фронте, дрался с большевиками и воспел святую войну Антонеску и Гитлера. Совсем недавно вышла его книга «Стихи о войне». Он вынимает книгу из кармана и читает свои стихи. У него хорошо поставленный актерский голос, и члены комиссии взволнованно его слушают. У полковника Тобеску, который в жизни не видел фронта, выступают слезы на глазах.

— Замечательно! — говорит полковник. — Господин Радомир, вы пишете не хуже, чем Василе Александри.

Поэт продолжает каяться. Он рассказывает о своей девочке, которая ждет не дождется, когда вернется отец.

Полковник Тобеску Константин объявляет:

— Господа! Поэта Радомира я освобождаю под свою личную ответственность. Он может немедленно отправиться домой.

Поэт падает на колени:

— Благодарю вас, господин полковник!

И выходит из комнаты комиссии с заплаканными глазами.

Но, перейдя мостик, который отделяет территорию канцелярии от зоны, он бегом устремляется к своему бараку, уже не в состоянии сдержать смех.

— Я и этих провел!

На другой день он покинул лагерь, ни с кем не попрощавшись…

Я вдруг почувствовал озноб. Моей спутнице Розе Калеб тоже было холодно, и мы зашли в кафе. Оно было переполнено, но мы все же отыскали свободный столик.

По соседству расположилась какая-то компания, судя по обшарпанной одежде, это были уличные торговцы. Они ели холодный салат и запивали его вином. Мы попросили у официанта принести нам чаю.

— О чем ты все думаешь? — спросила Роза. — Почему ты такой мрачный и молчаливый?

— Я ни о чем не думаю, Роза. В моей жизни бывают минуты, даже часы, когда я стараюсь ни о чем не думать. Иногда мне это удается.

— Ты кажешься мне очень печальным… Да, да, ты стал совсем другим…

Я прервал ее:

— Не говори этого, Роза. Прошу тебя. Никогда.

— Почему? Разве человек не может быть печальным?

— Я не имею права быть печальным. Я должен всегда быть веселым и энергичным…

У чая, который нам принесли, был странный привкус, как будто в него подмешали пепел.

Вокруг нас в кафе сидели люди, которых называют «торговцы воздухом». Они курили, играли в нарды или в лото. В глубине зала расположились картежники. Густой табачный дым щипал глаза. Было жарко, и Роза сняла жакет. Взглянув на ее обнаженные руки, покрытые бледными веснушками, я вдруг увидел нечто такое, от чего у меня потемнело в глазах. Мое сердце сжалось.

Ошеломленный, я спросил:

— Роза! Что у тебя за знаки на руке?

Роза быстро надела жакет.

— Я забыла. Не люблю, когда это видят другие…

— Что именно?

— Не люблю, когда кто-нибудь видит эти знаки. Многие сразу догадываются, где я побывала. И задают вопросы. А какой смысл теперь рассказывать о том, что я испытала там?

Лицо ее, все еще молодое и красивое, как-то сразу померкло и состарилось. Потускнели и ее глаза, те самые глаза, которые я когда-то так любил, которые столько раз видел во сне. И губы ее стали пепельными. Те самые губы, которые я целовал давным-давно… Так давно, что мне теперь казалось, будто это происходило в другом веке и на другой планете.

И все же я нарушил ее запрет и заговорил о том, что случилось с ней там:

— Это следы татуировки? Это номер?

— Да, номер Бухенвальда.

Кто-то за соседним столом орал на официанта:

— Болван! Где ты был? Принеси пива! У меня пересохла глотка с тех пор, как я тебя жду. Немедленно принеси пива!

— Сколько ты пробыла в лагере? — спросил я.

— Больше двух лет. Почти до того самого дня, когда к лагерю подошли русские войска. Нас тогда погнали пешком на юг. Гитлеровцы собирались прикончить нас в пути. Но мне удалось бежать. Мы бежали целой группой. Потом… Потом… Но мне не хочется говорить, что случилось «потом». Когда я тебя увидела сегодня в больнице, я обрадовалась. Я думала, что наша неожиданная встреча будет радостной. Теперь мне уже кажется, что встреча принесла нам обоим только горечь…

Она посмотрела на часы.

— Проводи меня в больницу. Я не знаю города, а мне пора. Мне хочется еще раз взглянуть на нашего больного.

— Ты думаешь теперь ему ничто не угрожает?

— Надеюсь, все худшее уже позади.

— Если бы не вмешался наш доктор, Цигэнуш умер бы?

— Безусловно. Он протянул бы дня два, не больше. Счастье еще, что у него такой сильный организм. Мне редко приходилось встречать таких выносливых людей.

Она снова замолчала. Молчал и я. Мы прислушались к завыванию ветра.

Некоторое время тому назад я был в Германии. Я ездил по старым немецким городам и селам. И всюду я видел руины. Целые кварталы, разрушенные бомбами или артиллерийским огнем. И всюду я видел женщин, целые толпы одиноких женщин, одиноких навсегда, бродили по улицам немецких городов и сел.

В этой поездке меня сопровождал немец, который родился в румынском Банате. Звали его Фингл. Я спросил его:

— Всюду я вижу только женщин. Большей частью женщин. А где же мужчины?

— Как будто вы сами не знаете, — ответил Фингл. — Мужчины в земле! Они гниют в той земле, на которой воевали.