Захария Станку - Ветер и дождь

— А тела казненных?

— Их поднимали на лифте на первый этаж. Из подвала на первый этаж… Из грузовика по желобу в подвал. А потом на первый этаж… Все было тщательно продумано. Рационализация. Эффективность. Техника.

— А это что за странные предметы?

— Трещотки.

— Трещотки?

— Да. Чтобы заглушать нежелательные звуки.

— То есть?

— Крики… Ведь кто-нибудь обязательно начинал кричать. Тогда включались трещотки и крик заглушался.

Мы поднялись на первый этаж. Здесь тоже все было механизировано. Специальное приспособление, напоминающее ленту конвейера. По этому конвейеру трупы подвозились к печам крематория… Прямо к печам…

— Фабрика смерти, организованная по всем правилам современной техники.

— Натюрлих, товарищ… Натюрлих…

Хайль…

Хайль…

Хайль…

Я осматриваю печи. В них нет ничего дьявольского. Обыкновенные, нормальные печи. Одни работали на угле, другие на нефти. Я спрашиваю:

— Куда девали пепел? Развеивали по ветру?

Господин Фингл, необыкновенный господин Фингл удивлен. Как мне могла прийти в голову такая нелепая мысль? Все использовалось. Все шло в дело. В том числе и пепел. Пепел и все прочие отходы «производства» шли на удобрения. Как известно, немецкие земли — бедные земли, они нуждаются в удобрении, без химических удобрений они дадут очень невысокий урожай… Часть удобрений использовалась тут же в лагере, вернее, на лагерном огороде, где выращивали овощи, которые подавались потом на стол коменданта лагеря и его помощников. Кое-что перепадало и солдатам из охраны.

Я чувствую сильное сердцебиение. Мое сердце бьется быстрее, чем обычно. Оно гонит кровь по венам и артериям. Я человек. И все же, мне кажется, что я не человек. Потому что я уже ничего не чувствую. Потому что слова гида и моего спутника господина Фингла меня уже не трогают. Я холоден… Я застыл… Я человек, превратившийся в изваяние. В странное каменное изваяние. Оно способно двигаться, даже говорить. Но оно уже ничего не чувствует. О боже, кто вернет мне мои чувства? Кто вернет мне мою способность испытывать боль и страх?

— Натюрлих, товарищ, натюрлих…

— Почему натюрлих?

— Не знаю, товарищ. Так принято говорить. Почему принято, я не знаю. Принято, и все. Натюрлих.

Когда господин Фингл умолкает, сразу же, как автомат, включается гид.

— Вот кожевенный цех. Здесь обрабатывали иногда и кожу убитых. Не всех убитых, а только тех, у кого была красивая кожа…

Зачем я слушал? Зачем смотрел?

В одной из комнат стояли банки с надписью: «Циклон».

Это была продукция какого-то химического концерна. Кажется, все того же «Фарбениндустри». «Циклон Б» — газ, с помощью которого убили миллионы людей. В Освенциме и во многих других лагерях, в том числе и здесь, в Бухенвальде.

Зачем я смотрел?

Кто из нас не любил? Кто из нас не был хоть раз в жизни влюблен? Кто из нас не гладил волосы своей возлюбленной?

Вот женские волосы, волосы тех женщин, которых умертвили в лагере. Грязные копны, поднимающиеся почти до потолка. Волосы — тоже ценность. Они не должны были пропасть зря. Женские волосы тоже шли в «дело».

Натюрлих!.. Больше я ничего сказать не могу. Я могу говорить только то, что все говорили в те собачьи годы, — натюрлих… Им казалось, что все происходящее вполне естественно…

С божьей помощью, а также с помощью нашего гида мы посетили еще одно помещение, поразившее нас своей чистотой. Стены были покрыты кафельными плитами. Всюду стояли просторные столы, тоже покрытые кафелем. К столам были приделаны желоба для стока крови…

Зачем я слушал объяснения? Зачем смотрел?

Но я все-таки выслушал все объяснения до конца, Я все-таки смотрел. Внимательно смотрел. И внимательно слушал:

— Здесь выдирали у мертвых золотые зубы и протезы… Здесь добывали золото… Да, именно золото…

У нас в Омиде во время войны я часто виделся со своими многочисленными родственниками. Моя сестра Ангелина — она была у нас самой старшей — каждый раз смотрела на мои белые, еще вполне здоровые зубы, когда я разговаривал или смеялся, и спрашивала одно и то же:

— Слушай… ты столько лет живешь в городе и до сих пор не сумел вставить себе золотые зубы? Не сумел сделать себе красивый рот?

Многие ездили в Турну или в Рушь к дантистам и заказывали себе золотые коронки на здоровые зубы. Им хотелось иметь красивый рот. Вот что я вспомнил вдруг, когда гид показал мне эти столы, на которых добывали золото.

И опять камеры… Камеры заключенных. И комнаты, в которых жила стража. Потом камера пыток. Я снова смотрел. Смотрел внимательно, не отрываясь. А гид объяснял. Объяснял подробно, не пропуская ни единой детали. Снова подробное описание различных способов казни. Особенности каждого способа отправки на тот свет. Их было много.

Пуля в затылок.

Подвешивание на крюке.

Убийство при помощи хлыста или дубинки.

Уколы, приносившие смерть. Медленную смерть.

Убийство введением воздуха в вены.

Простое убийство.

Потом газ. Разные способы удушья. Результат один. Результат был всегда один и тот же.

— Обреченные никогда не сопротивлялись?

— Натюрлих… Впрочем, бывали отдельные случаи сопротивления. Даже восстания. Но стража побеждала. У стражи было все необходимое для того, чтобы подавить любые попытки сопротивления.

Кажется, конец… Нет, еще не конец, но, если я устал, можно считать осмотр законченным. Главное мы видели. Главное и основное. В общих чертах.

Выходим во двор. Я смотрю вверх. Бледно-голубое небо, по которому плывут редкие белые облака.

На обратном пути мы снова вынуждены были остановиться в лесу. В этот раз забарахлил мотор. И я снова закурил сигарету. И снова забыл, что нельзя бросать окурки на шоссе. И снова, как в повторяющихся кинокадрах, господин Фингл, удивительный господин Фингл затоптал окурок и ворчливо сказал:

— Странно… Я ведь уже объяснял, что у нас нельзя бросать окурки на дорогу.

— Простите меня. Я забыл.

— Натюрлих… Цивилизация — это длительный процесс. Пока вы там, у себя на Востоке, освоите подлинную цивилизацию, пройдет еще много времени.

Я шел по улицам Телиу, держа под руку Розу. Мы шли в больницу.

Казалось, город уже спит. Тревожный ветер крепко бил нам в лицо.

Я молчал. И Роза молчала. Но звук наших шагов разносился по всей улице. Эти звуки подтверждали, Что мы живы. Два живых человека шагают по тротуарам. Мы живы… Многие, очень многие из наших друзей и близких уже умерли. А мы живы. Мы живы. Очень хорошо, что мы живы.

Над городом нависла густая мгла. Мы шли по узким разбитым тротуарам. То и дело нам попадались ямы или вывороченные камни. На каждом шагу мы могли споткнуться и сломать голову. Невольно я вспомнил Бушулянгу, «хозяина города». Про себя обругал я и примаря Телиу. Если бы здесь был другой префект и другой примарь, тротуары не были бы в таком плачевном состоянии.