Захария Станку - Ветер и дождь

Я начал заикаться и поймал на себе насмешливые взгляды окружающих. Надо было продолжать во что бы то ни стало. И я продолжал:

— Думаю, что я был счастлив, когда… Да нет, если говорить откровенно, я не был счастлив… Никогда… Во всяком случае, я этого не помню!

Мои слова вызвали взрыв смеха. И вдруг я почувствовал, что счастлив. Да, я был счастлив оттого, что развеселил этих простых и честных людей. А веселье, которое их охватило, было самым неподдельным. Один только Гынж не смеялся. Он нахмурился и сказал:

— Та-ак… Допустим, так оно и есть. Но если ты, товарищ кандидат, понятия не имеешь о том, что такое счастье, и сам никогда не был счастлив, как же ты приходишь к нам и агитируешь за будущую счастливую жизнь? Новая жизнь, говоришь ты, принесет всем достаток и счастье. Что такое достаток — это мы и сами знаем. А вот что такое счастье? Надо бы растолковать это людям…

Пока мы разговаривали, стало светать по-настоящему. На окраине все еще стреляли.

— Может, и нам пойти туда?

— Нет. Наша задача — охранять товарища.

Он показал на меня пальцем. Мне это почему-то было неприятно.

— Мы обязаны его охранять, — подтвердил другой, — даже если придется рисковать своей шкурой. Он наш кандидат. Он приехал к нам, именно к нам. Страна у нас не маленькая, ведь верно? А ему понравилось у нас.

Все рассмеялись, потом замолчали и прислушались. Перестрелка продолжалась. Кто-то сказал:

— Да, пока наш кандидат еще не привез нам счастья в мешке, но кто знает… Может, когда-нибудь он его нам и привезет. Как говорится, чем черт не шутит…

Я сказал:

— Не надо оберегать меня, как святые мощи. В случае чего я ведь и сам могу за себя постоять.

— Да нет. Приказ об охране дал товарищ Орош. И только он может его отменить. Вы не можете отменить приказ, товарищ кандидат. У вас нет на это власти.

— А по-моему, товарищ кандидат, у вас вообще нет никакой власти. Вся власть и после выборов останется у товарища Ороша. У партии.

Сквозь дождь и ветер мы вдруг услышали стоны и причитания:

— О боже!.. Мама… мама…

Гынж прислушался и пробормотал:

— Это кулак… Будь я проклят, если это не кулак…

— Откуда ты знаешь?

— По голосу. Я почти всех жителей нашего уезда знаю по голосам. Будь я проклят, если это не Пантелие Флору… Вот мы тут говорили о счастье, и оказалось, что никто не знает, что это такое… — Он прислушался к дождю и ветру и продолжал: — Пантелие Флору умолк… Похоже, он уже дорвался до счастья.

Отчетливо послышалось чавканье чьих-то сапог по грязи. Мы настороженно прислушались. Но это был нотариус, он принес нам завтрак.

Нотариус накинул на себя рогожу, что, впрочем, не помешало ему вымокнуть до нитки. Его голенища были до колен в грязи. В руках он держал глубокую миску. Крестьяне почуяли запах горячей похлебки и снова присели на корточках на крыльце. А мы вошли в здание примарии.

— Это вам, — сказал нотариус. — Вам и Гынжу. А остальные поедят дома. Они ведь здешние.

Я взял ложку и зачерпнул из миски. Гынж ел с жадностью. Я сказал:

— Все-таки надо бы угостить их тоже…

— Да, надо, — сказал Гынж, ухмыляясь. — Почему бы и нет? Отдадим им часть нашего счастья, сделаем и их счастливыми.

Он поднял миску и вынес ее на крыльцо.

Я тоже вышел на крыльцо и сел рядом с крестьянами. Получив миску с варевом, они принялись за дело с невероятной быстротой. Ели по очереди: на четверых у них было только две ложки.

Воздух голубел, хотя по небу все еще ползли черные тучи, и дождь продолжался, но становилось все светлее.

Когда миска опустела, нотариус сполоснул ее под дождем, накинул на голову рогожу и ушел домой.

— У вас найдутся еще сигареты?

— По две штуки на каждого.

— Дай бог вам здоровья.

Снова все закурили. Кто-то сказал:

— Может, вам это покажется странным, товарищ, но я честно говорю: вот теперь, вот в эту минуту, я чувствую себя счастливым… Ей-богу, я теперь совершенно счастлив.

Остальные молчали. Гынж спросил:

— А почему? Ты уж нам объясни все до конца — почему это ты вдруг именно в эту минуту почувствовал себя счастливым? По какой такой причине?

— Причина тут не одна…

— Давай выкладывай…

— Во-первых, я был голоден. С раннего утра я прямо помирал от голода. И вот сейчас я поел горяченького, и мне сразу стало хорошо.

— А во-вторых?

— А во-вторых, ну, во-вторых… это уж касается нашего кандидата. Его доброта…

— Доброта? — удивился Гынж. — О какой доброте ты говоришь?

— Ведь он мог и сам все съесть, а нам ничего не оставить…

— Нотариус так ему и сказал: дескать, люди поедят дома. Он не обязан был с нами делиться.

Тут Гынж вдруг рассердился и заорал:

— Две ложки варева! Ты насытился и почувствовал себя счастливым из-за двух ложек похлебки!

— Я что подумал, то и сказал…

Гынж вдруг переменил тон:

— А может, ты и прав. Я вот вспомнил свои тюремные годы. Человеку, в сущности, ведь так мало нужно. Так мало, чтобы он почувствовал себя счастливым. А уж несчастным его сделать и того легче.

— Вот видишь? Чего ж ты лезешь на рожон, Гынж?

Ветер и дождь…

Ветер и дождь…

Ветер и дождь…

Сильный порыв ветра неожиданно обрушил на нас целый поток брызг. Крестьяне выругались. И я вдруг тоже выругался. Крестьяне удивились:

— Вот оно как? Оказывается, и коммунисты ругаются?

— Иногда не удержишься, — смущенно сказал я.

Кто-то заметил:

— Если и вы такие слабенькие, что не можете сдержаться, как же вы тогда собираетесь изменить мир? Вам-то уж надо уметь сдерживаться. Вы ведь твердокаменные.

Гынж спросил:

— Откуда ты взял эти слова?

— Слыхал от одного коммуниста. Приезжал тут к нам один. Он нам даже стихи читал. Думаете, до вас мы тут коммунистов не видели? Были тут и до вас.

— Когда это было?

— Месяца полтора назад. Они слопали три курицы, по курице на брата, напились как следует, а потом даже попросили у нашего корчмаря баб. «Нету у меня баб», — сказал корчмарь. «А жена у тебя есть?» — «Жена есть». — «Ну зови жену!» — «Это можно. Она ушла по делу, но скоро придет». И правда, скоро пришла жена корчмаря — кривая старуха. Да еще горбатая. Один горб на спине, другой спереди. «Ну как, нравится?» — спросил кабатчик. «Нет, не нравится», — ответили те трое, сели на своих коней и уехали. Они прибыли верхом и уехали тоже на конях, но только не очень далеко. Потом мы узнали, что их поймали и увезли в город, в тюрьму. Это были дезертиры. Они разъезжали по селам и выдавали себя за коммунистов.

Совсем рассвело, я посмотрел на часы: без четверти шесть. Выборы должны были начаться ровно в шесть. Выстрелы на окраине села давно стихли. Вроде даже начало проясняться. На востоке показался край чистого, голубого неба.