Захария Станку - Ветер и дождь

Впрочем — довольно… Я не стану рассказывать обо всем, что видел и слышал в тот памятный день. Скимбашу давно умер, точнее, его давно убили. Но я жив, и мне нужно быть осторожным: никогда не следует выкладывать все, что знаешь.

Мы приближались к Каля Викторией. Несмотря на уличный шум, мы снова явственно слышали выстрелы. И снова нам показалось, что стреляют где-то на берегу Дымбовицы, в районе Дялул Спирей. Впереди нас шли художник Антоница и карикатурист Рацэ. Я услышал их возбужденные голоса:

— Стреляют на берегу Дымбовицы, — сказал Антоница. — Стреляют в рабочих. Еще не стемнело, и мы могли бы сделать несколько зарисовок.

Диоклециан обернулся ко мне:

— А тебе не хочется туда пойти?

— Если и ты пойдешь…

— Я? О, нет! Хватит с меня на сегодня и одного покойника. Я пойду в кафе. Приглашаю и тебя на чашку кофе. Согласен?

Как во хмелю провел я все утро: похороны, путь до вокзала в похоронной процессии, Каля Гривицей с ее размалеванными проститутками, прыщавый гений Скимбашу и его дикие рассуждения… И я сказал:

— С удовольствием, господин Диоклециан. Принимаю ваше приглашение.

— А меня ты не зовешь? — обиделся Скимбашу. — Неужели ты, Диоклециан, настолько скуп, что боишься пригласить еще одного человека?

— Ну что ж, приглашаю и тебя, — ответил Диоклециан. — Если тебе так хочется.

— Да, хочется… Впрочем, не из-за кофе. Я пойду с вами лишь для того, чтобы ввести тебя в лишний расход.

Пройдя мимо террасы Отетелштяну, мы остановились у входа в «Кафе де ля рэ». Антоница и Рацэ отправились дальше, к набережной Дымбовицы.

— Зайдемте сюда, — предложил Диоклециан.

Скимбашу был разочарован: он ждал, что Диоклециан поведет нас в «Капшу». Но я сказал:

— Мне нравится это кафе. Тут выступает замечательный скрипач — Чиолаку. В «Капшу» я бы не пошел. Там все очень дорого и пошло. «Капша» для снобов.

Мы вошли в кафе. Хотя оно и было расположено в центре города, но считалось третьеразрядным заведением. Внутри было душно, пахло чем-то кислым. Мы долго искали, где нам сесть, пока не нашли свободный столик рядом с оркестром. Знаменитый скрипач Чиолаку, не обращая внимания на многоголосый гомон, играл старинный сентиментальный романс. Мне стало грустно, и я подумал: «А что, если Диоклециан прав и я сам уже начинаю превращаться в мелкого, ничтожного человечка, каких в этом городе тысячи? Чем дольше я здесь живу, тем больше чувствую себя каким-то никчемным. А что, если бухарестская трясина уже начала медленно засасывать и меня? Если это так, то лучше мне умереть». И я вдруг вспомнил народную песенку:

Мой брат Алексе умер младенцем — он прожил всего семь дней. Значит, он умер, даже не начав жить. Что же он этим выгадал? В чем состояло его счастье? А вот я до сих пор жив. Я счастливее его? Что же лучше: умереть или жить, все-таки жить и верить в жизнь? Суметь избавиться от всего, что мешает этой вере?

Кафе было переполнено. Сквозь густой табачный дым я все же узнал кое-кого из сидящих за соседними столиками: литературного критика Катона Боериу, романистку Таню Тулпину.

Вскоре в кафе появились карикатурист Рацэ и художник Антоница. Они сели за наш столик, и нам пришлось потесниться. Увидев художников, официант сразу же подошел к ним, чтобы принять заказ. («У нас уважают и хорошо обслуживают артистическую публику!» — таков был девиз «Кафе де ля рэ».) Карикатурист попросил большую чашку кофе без сахара, а Антоница заказал двойную порцию рома. Официант принес заказанное. Рацэ пригубил из своей чашки, Антоница одним глотком выпил половину рома, и у обоих сразу развязались языки.

— Убийцы! — мрачно пробормотал Антоница. — Настоящие убийцы! Вы знаете, что там произошло? Вот, полюбуйтесь…

И он показал нам зарисовку, которую сделал на берегу Дымбовицы: трупы на мостовой… Убитых было человек пять-шесть, и они лежали в самых причудливых позах: одни лицом вверх, широко раскинув руки, другие на боку, а двое припали лицом к земле, словно пытаясь обнять грязные камни брусчатки. Глядя на этих несчастных, можно было легко представить себе, как их настигла смерть.

Все сидевшие за столом молча разглядывали рисунки. Я смотрел с мукой и болью… Ничего другого я ведь не смогу сделать — могу только вот так смотреть и молчать. (В те годы мне и в голову не приходило, что нужно действовать. Вернее, я не верил ни в какие действия. В артистической среде тогда трудно было встретить человека, верящего в необходимость и действенность социальной борьбы. Горечь, запавшая в мою душу в те далекие времена, еще не совсем изжита мною и поныне. Что касается расстрелянных, то их я видел тогда не в первый раз. И, разумеется, далеко не в последний.)

Оркестр продолжал играть, но в кафе было так шумно, что вряд ли кто-нибудь прислушивался к музыке. Дамы, сидящие за соседними столиками, ели пирожные. Мужчины пили кофе, чай с ромом, а кое-кто — напитки покрепче. В переполненном зале было жарко и душно от папиросного дыма, запахов кухни. Попивая коньяк или ром, мужчины обменивались новостями:

— Сегодня на бегах снова все призы достались лошадям из конюшни Маргиломана.

— Лошади Маргиломана еще берут призы, но сам он давно превратился в политический труп.

— Маргиломан стал трупом, потому что немцы проиграли войну. Если б они победили, Маргиломан остался бы премьером на всю жизнь. У нас всегда так — политическая карьера зависит от иностранных держав…

Почему убили людей, которых запечатлел в своем альбоме художник Антоница? От кафе, где мы сидели, до мостовой, на которой лежали тела убитых, было не дальше километра. Полицейские не торопились их убрать. Они даже выставили охрану, чтобы этого не сделали родственники убитых. Пусть мертвые подольше останутся лежать на улице для устрашения живых!

Карикатурист Рацэ тоже сделал несколько зарисовок. И он нам их показал. Карикатурист запечатлел не жертвы, а убийц.

Полицейские!.. Их лица почему-то показались мне страшно знакомыми. Хотя они и были очень разные. Что за наваждение? Пристально вглядываясь в рисунки Рацэ, я наконец понял, почему эти лица кажутся мне знакомыми. Потому что все они напоминают лицо короля Фердинанда: острая бородка, усы в струну, узкие глаза… Да-да, это его лицо, лицо главного убийцы, который и отдал приказ стрелять в живых людей…

Антоница выпил двойную порцию рома и заказал еще одну. Потом еще… Лицо художника побледнело и приобрело желтоватый оттенок, а глаза, наоборот, стали темнее… Мне показалось, что он уже ничего не видит. Продолжая напиваться, он все еще бормотал, ни к кому не обращаясь: