Захария Станку - Ветер и дождь

Но вот мы наконец подошли к дому Борди.

Ворота были широко распахнуты, на просторном дворе уже собралось несколько десятков человек, дожидающихся выноса тела. Лица собравшихся показались мне знакомыми. Ничего удивительного. Этих людей я ежедневно видел в кафе и в бодегах. Я встречал их и на Каля Викторией. Многих я знал по имени. Знаменитости! Это были сплошь знаменитости! Я ни с кем не раскланивался. Тогда я еще не был знаком со всеми знаменитостями. Но я уже тешил себя надеждой, что такой день наступит. И день этот наступил… Но радости он мне не принес. Он принес только грустные мысли об ушедшей молодости. А ведь казалось, что она будет длиться вечно!

Дом покойного Борди — одноэтажный барский особняк — не был чудом архитектуры. Зато внутри… Я не раз слышал о том, что дом Борди похож на музей, что он набит замечательными картинами, статуэтками, вазами, дорогими коврами и старинной мебелью. Всего этого я, конечно, никогда сам не видел. (Многого я еще тогда не видел. Пройдут годы, и я это увижу. Я увижу даже больше, чем мне бы хотелось.)

Посреди двора стоял помпезный катафалк, запряженный шестеркой лошадей в черных масках. Люди, обслуживающие катафалк, были в черных ливреях. Тут же неподалеку стояли музыканты. Они переминались с ноги на ногу и беспрестанно курили. На пороге дома я увидел уже немолодую, но все еще красивую голубоглазую женщину. По всей вероятности, это была хозяйка дома. И все же, судя по ее поведению, она не чувствовала себя здесь полной хозяйкой. Я взглянул на нее и увидел ее неловкую улыбку. Грусти на ее лице не было. Подведенные ресницы, тщательно накрашенные губы и эта улыбка достаточно ясно свидетельствовали о том, что горе ее не беспредельно.

Диоклециан церемонно поклонился и, стараясь придать своему голосу приличествующий обстоятельствам тон, сказал:

— Целую ручки, мадам Мица… Значит, умер бедняга Бордя! Отдал, как говорится, богу душу. Как раз тогда, когда он совсем этого не ожидал… И мы все, его друзья и почитатели, тоже этого не ждали.

Госпожа Мица лениво ответила:

— Ничего не поделаешь, господин Диоклециан. Я ведь столько раз предупреждала его, советовала остепениться. А он отвечал одно и то же. Зачем, говорит, мне остепеняться? Что мне угрожает? Я умру? Быть этого не может! Я никогда не умру. Богу я не нужен, да и сатану воротит от одного моего вида. И вот, полюбуйтесь: он умер! Он все-таки умер, и сейчас его повезут на вокзал.

— А почему на вокзал, мадам Мица? Покойников обычно отвозят на кладбище. Зачем покойнику вокзал?

Госпожа Мица усмехнулась:

— Не притворяйтесь, будто вы ничего не знаете, господин Диоклециан. Ведь он завещал похоронить себя в деревне, в Стольниче. Он говорил, что не желает после смерти быть ввергнутым в геенну огненную, он хочет лежать в чистой земле. Он говорил мне это много раз — и в шутку, и всерьез: «После смерти я желаю лежать в чистой земле». Я обязана исполнить его волю…

Я смотрел на Мицу. Кто она — жена или любовница? Я смотрел на знаменитостей из бухарестских кафе и с Каля Викторией. Я смотрел на гробовщиков и музыкантов. Вскоре я заметил, что все люди, собравшиеся во дворе, скучают. Им не хочется больше ждать. Но, собственно, почему не начинаются похороны? Служащие погребальной конторы теснились вокруг Мицы с таким видом, как будто они собирались хоронить ее, а не боярина Бордю. И я вдруг услышал, как один из них жалуется вслух:

— Сколько же нам еще придется ждать, мадам? Не пора ли выносить гроб и ехать на вокзал? Дорога-то дальняя… Надо сначала доехать до вокзала. Потом поездом до станции Стольнич. От станции до села тоже неблизко. Чего же мы дожидаемся?

— Можете положить покойника на катафалк хоть сейчас. Но ехать на вокзал пока еще нельзя. Вот… он не разрешает…

И мадам Мица показала на полицейского, стоявшего у ворот.

Диоклециан оживился. С его лица мгновенно слетела печальная маска, которую он надел, подходя к дому покойника. Поспешно оглянувшись на широкоплечего полицейского, он обратился к мадам Мице:

— Извините меня, дорогая, но я ничего не понимаю. Почему господин комиссар Ракеш не разрешает увезти покойника? В чем дело? Пусть покойник воскреснет, если я тут хоть что-нибудь понимаю!

— Покойник уже не воскреснет, — сказала мадам Мица с брезгливым сожалением. — Кто умер, тот мертв навечно. А что касается господина полицейского, то он, собственно, здесь ни при чем. Во всем виновата моя золовка, она подала жалобу, что…

Госпожа Мица не успела закончить фразу, потому что как раз в это мгновение появился небольшой отряд полицейских, предводительствуемый женщиной. Да, это была женщина! Но сразу было видно, что она не уступит любому мужчине. Даже внешне она походила на мужчину. Да еще на такого, который вырос, как говорится, на лоне природы. Это была широкоплечая, плотная женщина с обветренным, грубым лицом, с огромными ручищами. Вместо юбки на ней были широкие кавалерийские галифе. На ногах вместо туфель — огромные грубые башмаки. На плечах вместо пальто — добротная офицерская куртка. Само собой разумеется, у нее не было ни ридикюля, ни сумочки: она держала в руках хлыст… Вид этой бабы в мужских галифе был до того грозен и выразителен, что никто даже не посмел улыбнуться.

Диоклециан поспешно зашептал мне на ухо:

— Сестра покойного… Госпожа Агрипина Диду, по прозвищу Балаболка. Грозная баба! Не хотел бы я очутиться с ней ночью в одной комнате. А еще меньше — под одним одеялом…

Получив подкрепление, полицейский, торчавший у ворот, приступил к решительным действиям. Эти действия, видимо, были спланированы заранее, потому что комиссар Ракеш сразу же извлек из ножен свою саблю и заорал на весь двор:

— Всем присутствующим, включая гробовщиков и содержанку покойного, именуемую мадам Мица, выстроиться в два ряда вдоль забора! Согласно закону, приступаю к обыску. Музыканты, как военнослужащие, обыску не подлежат. Выполняйте приказание! Живей! Живей! Живей!.. Или вам не все ясно?..

Литераторы и актеры, пришедшие проводить покойника, заволновались. Многие были возмущены и стали решительно протестовать. Другие, наоборот, смеялись и охотно подчинились приказам полиции.

— Забавная история!

— Сумасшедшая история!

— А что тут удивительного? На похоронах такого человека, как боярин Бордя, все может случиться!

К Диоклециану подошел какой-то тонконогий молодой человек, вертлявый и суетливый.

— Вот так пассаж! — сказал он, захлебываясь от возбуждения. — Как ты думаешь, Диоклециан, если бы сам Бордя мог хоть на секунду открыть глаза, ему бы это понравилось? Я убежден, что да. Он бы, наверное, даже дал полицейским на чай… Вечером я подробно опишу эту историю в своем дневнике.