Захария Станку - Ветер и дождь

— Пожалуйте сюда, господин Бордя, — робко сказал юноша. — Поближе к свету…

Бордя ринулся к окну. И на моих глазах снова произошло чудесное превращение. Бордя взял холсты очень осторожно, я бы даже сказал с нежностью и благоговением, как берут в руки драгоценности, и стал их рассматривать. Делал он это молча и обстоятельно. И на лице его появилось выражение удивления, радости и даже откровенного восторга. Потом он снова неожиданно преобразился. И я опять услышал его брезгливый, вульгарный язык:

— Покупаю! Радуйся, мертвечина, — я беру все пять холстов! Хотя это всего лишь пачкотня, чепуховина… Но на такую мазню только ты один и способен… Беру!

Сунув руку в карман, Бордя извлек оттуда пачку скомканных кредиток и бросил их на постель больного.

— На, держи! И постарайся прожить еще немножко. Ты меня слышишь? Постарайся продержаться в живых и испачкать еще несколько холстов. Может, получится какая-нибудь хреновина вроде этой… И люди будут глазеть на нее, разинув рты, даже через сотни лет. И будут говорить: это он, тот самый… Но боярин Бордя купил их первый. Боярин Бордя первый оценил по достоинству эту мазню. Не будь боярина Борди, художник давно околел бы с голоду. Не будь боярина Борди, эти холсты попали бы на свалку. Не будь боярина Борди… Не будь боярина Борди, вся жизнь столицы не имела бы смака.

Для кого были предназначены эти разглагольствования? Для Диоклециана? А может быть, он говорил для меня, надеясь, что я запомню его слова и когда-нибудь напишу о них? Нет, он меня не знал. Впрочем, мало ли что может выйти из молодого человека, вращающегося в артистических кругах?

Больной художник, о котором Диоклециан впоследствии рассказал мне, что свои последние работы он писал, привязав кисть к дрожащей, слабой руке, вскоре умер. А теперь умер и боярин Бордя. Художника провожали на кладбище только его ученик и никому не известная женщина. Боярина Бордю будет провожать в последний путь весь артистический мир Бухареста. В том числе и Диоклециан. В том числе и я, хотя я себя и не причислял к этому миру.

Когда мы уже подходили к дому покойного, Диоклециан вдруг сказал:

— Все-таки какая свинья этот Бордя! Он мог бы хотя бы перед смертью замолвить за меня словечко, чтобы я получил заказ на роспись новой церкви в Фундуля. И он мне это даже обещал. Однако я убежден, что он ничего не сделал. Знаешь, как он умер?

— Откуда мне знать? В газетах об этом не писали.

— Да… Но еще напишут! Не беспокойся — о боярине Борде еще такое напишут! Так вот, о его смерти. Вот как это было. Он проснулся среди ночи испуганный, весь в поту: ему приснилось, что он умер… Он встал с постели, разбудил мадам Мицу и попросил у нее свечу. Мадам Мица знала его чудачества и уже давно ничему не удивлялась. Решив, что он затевает какой-то розыгрыш, она принесла ему свечу. Бордя зажег ее, перекрестился, улегся обратно в постель, глубоко вздохнул и… умер, отправился на тот свет, откуда никто еще никогда не вернулся. Никогда.

— Счастливчик! Это легкая смерть. Другие мучаются долгие месяцы. Иногда даже годы.

— После легкой жизни — легкая смерть.

— Но жизнь его, кажется, была не такой уж легкой. Я слышал, будто он даже в тюрьме сидел.

— Для Борди тюрьма все равно что пансион для отдыха.

Диоклециан грубо выругался. Он был явно расстроен.

— Какая, однако, свинья! Взял да и умер! И оставил меня на бобах! Мерзавец! Бестия!

Я спокойно слушал ругань Диоклециана. Поскольку лично мне Бордя не причинил никакого зла и я видел его один-единственный раз в жизни, у меня не было никаких оснований ругать Бордю. Не было оснований и защищать его. Но в конце концов вульгарная ругань Диоклециана стала меня раздражать. Я сказал:

— Насколько мне известно, этот Бордя был не такая уж свинья. Неужели ты думаешь, что я верю твоим словам? Я помню твои рассказы у художника. У тебя все свиньи.

На Диоклециана мои слова не произвели никакого впечатления.

— Поживешь — увидишь, — сказал он. — Да, разумеется, в свои молодые годы и боярин Бордя был умным, добродетельным и честным человеком. Когда он вернулся из Парижа с целой пачкой дипломов в кармане, многие пророчили ему блестящее будущее. Полагали, что он станет большим ученым. Другие думали, что он пробьется в министры или даже в премьер-министры… А чем все кончилось? Все его достоинства, природный ум, смекалка, талант — все пошло прахом, как будто все это унесла грязная вода нашей Дымбовицы. Ум, даже выдающийся, конечно, остался. Но он использовал его только на то, чтобы стать шантажистом и великим мошенником. Какое это вообще страшное зрелище — бухарестская жизнь. Этот город, возникший на болоте, этот ужасный город ненасытен. Он пожирает людей. Он вечно губит и пожирает людей. Проклятый! Хоть бы он их пожирал до того, как они превращаются в свиней. Так нет! Сначала он доводит их до полного свинства, а уж потом пожирает!

— Я не согласен, господин Дио…

— Ты не согласен? — На висках Диоклециана вздулись жилы. — У тебя еще молоко на губах не обсохло, и ты смеешь со мной спорить? — Он был взбешен и продолжал грубо, яростно: — Кто ты такой! Что ты знаешь о жизни?

Я с трудом успокоил его, и мы продолжали свой путь. Столица, хотя и украсилась в последние годы новыми домами и яркими витринами магазинов, в сущности, почти не изменилась. Город был таким же пестрым и неустроенным, как и во время войны, когда я попал в него впервые. Разбитые тротуары. Жалкие, неосвещенные улицы. Только на Каля Викторией и центральных бульварах горели фонари. И все же город имел свой неповторимый облик, свою прелесть. Я был влюблен в его сады и скверы, в его старинные улочки и переулки. Я надеялся, что проживу в нем всю свою жизнь, что сумею изобразить его на своих картинах, описать в своих книгах (как я уже говорил, в те годы я собирался стать не только писателем, но и живописцем).

Вдруг мы услышали выстрелы… Стреляли где-то неподалеку, в районе Дялул Спирей. Но никто из прохожих не остановился. Никого это не удивило. Жители Бухареста привыкли к стрельбе еще со времен немецкой оккупации. А после войны начались забастовки и демонстрации, которые тоже нередко кончались тем, что власти применяли оружие. Каждый раз, когда полиция и войска вмешивались в городскую жизнь и подавляли какую-нибудь забастовку, я невольно вспоминал 1907 год и кровавую расправу над восставшими крестьянами. И каждый раз меня бросало в жар. Но остальных жителей столицы такие воспоминания, по-видимому, не тревожили. Торговые люди были заняты — они обмеривали, обвешивали, норовили содрать побольше с живых или с мертвых. Аристократы и богачи развлекались. Где-то на окраине стреляют? Ну что ж, здесь, в центре, это никого не касается. Прохожие невозмутимо продолжали свой путь.