Захария Станку - Ветер и дождь

Мы шли по Каля Викторией, а потом свернули на площадь Амзей, которую я знал довольно хорошо. Я не раз бывал здесь в молочных, которые содержали македонцы, известные всему Бухаресту. У Мишу Куксу можно было отведать замечательной простокваши, или, как ее называли у нас и на Балканах, яурта. У Косте Бицу можно было за недорогую плату получить превосходный молочный обед.

Пройдя площадь Амзей, мы вошли в узкую улочку, заваленную снегом и давно не убиравшимся мусором. Диоклециан уверенно вошел в какой-то грязный двор и, очутившись перед дверью, ведущей в жалкую деревянную пристройку, без стука открыл ее и нырнул в темную прихожую. Я поспешил за ним. Пока мы стряхивали с себя снег, из соседней комнаты послышался слабый больной голос:

— Кто там?

— Маэстро, это я, Диоклециан. Я пришел с одним из своих учеников.

Голос, доносившийся из комнаты, оживился:

— Пожалуйста, входите…

Когда я вошел в маленькую, слабо освещенную комнату и огляделся, мне стало не по себе. Я увидел широкую кровать, сколоченную из простых досок и покрытую грязным тряпьем. На ней лежал человек с бескровным измученным лицом. Он был закутан в желтый засаленный халат, ноги его были накрыты грубым рваным одеялом. Я сразу же обратил внимание на его высокий лоб, изрезанный глубокими продольными морщинами; мрачные черные глаза его горели лихорадочным огнем. Он давно не стригся и не брился, отчего лицо его казалось еще более жалким и вместе с тем страшным… Неподалеку от больного сидел юноша, судя по всему, мой ровесник. Он сидел на табурете и промывал кисти. У стены стояли какие-то холсты, видимо, законченные картины или эскизы, но повернутые так, чтобы их невозможно было разглядеть.

Человек, беспомощно распластанный на кровати, сказал:

— Присаживайся, Диоклециан. Я рад тебя видеть… Садитесь и вы, молодой человек.

Сказав это, он уже больше ни разу не посмотрел на меня, и я почувствовал облегчение. В то единственное мгновение, когда он взглянул на меня, я до глубины души почувствовал, как пронзителен и глубок его взгляд.

— А теперь, Диоклециан, расскажи, что нового в городе. Есть какие-нибудь новости?

— Новостей много, маэстро. Так много, что вряд ли у тебя хватит терпения выслушать их.

Глубокие глаза маэстро заблестели.

— Начинай, Диоклециан. Выкладывай все, что ты припас…

И тут я вдруг увидел совсем другого Диоклециана, человека, которого не знал и о существовании которого даже не догадывался. Он весь мгновенно изменился. Вместо гладковыбритого морщинистого лица старого актера я вдруг увидел свиное рыло. На висках веревками вздулись склеротические жилы, губы утончились, нос удлинился, в глазах зажегся недобрый пьяный огонек, и он стал хрипло, громко и необыкновенно поспешно выкладывать все сплетни, все грязные истории, которые только можно было услышать в бухарестских кафе. Героями этих рассказов были и боярин Бордя, и молодой скульптор Киру, которого многие считали гениальным, и поэтесса Клелия Вульф, и министр финансов, и жена политикана Ричарда Тэнасе, которого многие называли Ричард Львиное Сердце, и все семейство известного виолончелиста Бунташа, все его четыре дочки, распутные, как и их мамаша… Об этих людях Диоклециан знал положительно все, и особенно то, что не полагается знать посторонним. И все, что он знал, он теперь выкладывал, не брезгая самыми грубыми и вульгарными выражениями.

Слушая Диоклециана, мне вдруг стало стыдно. Меня охватил стыд за то, что я человек. Я охотно заткнул бы уши, чтобы не слышать всех этих гадостей.

На больного, который, по-видимому, уже много лет был прикован к постели, эти скабрезные истории производили совсем другое впечатление. Он, видимо, лично знал людей, о которых рассказывал Диоклециан, и улыбался. Он даже пытался восклицать, изумляться, хохотать, но смеха у него не получалось. Тяжело вздохнув, он сказал:

— Ну, что ж… гнием помаленьку… Наше милое общество загнивает. Вместо него появится другой мир, новый мир, в котором…

Диоклециан запальчиво перебил его:

— Да, появится. Не возражаю. Когда-нибудь должен появиться и новый мир. Но я-то его уже не увижу. А если и увижу, то к этому времени я буду слишком стар, чтобы радоваться или печалиться. Что же мне делать? Я ведь живу сегодня… И вот я вынужден уживаться с нынешними жуликами, бандитами, мерзавцами…

Диоклециан снова преобразился. Свиное рыло исчезло, и церковный маляр снова стал похож на преждевременно состарившегося безработного актера, которому, несмотря на весь его сценический опыт, ни разу не довелось сыграть Гамлета и которому никогда не аплодировали. Даже голос его, как только он перестал рассказывать о бухарестском бомонде, изменился и стал спокойнее, ровнее. Потом я снова услышал голос больного, и мне показалось, что каждое его слово может оказаться последним, с таким трудом он их произносил…

— Жестокая зима задерживается, — сказал он. — А я не переношу холода. Мне очень нужны дрова. Ты бы не мог достать мне дров, Диоклециан? Я заплачу… Сразу, как только мне удастся продать хоть один из моих новых холстов…

Прежде чем Диоклециан успел ответить, кто-то рванул дверь снаружи, и в комнату без стука поспешно вошел высокий человек, очень полный, широкоплечий, с огромным животом; тот, кто сравнил бы его с бочонком пива, не очень погрешил бы против истины. Он был в дорогой шубе на меху, в широкополой шляпе, на ногах — блестящие галоши, в руках, затянутых в перчатки, — толстая палка, которой он все время нервно размахивал, как будто отбивался от преследовавших его собак. Подобно всем богачам, входящим в жилище бедняка, он не счел нужным раздеться или даже стряхнуть с себя снег.

Оглядев нас всех по очереди пристальным и, как мне показалось, сальным взглядом, отчего мне стало даже как-то не по себе, вновь прибывший обратился к больному:

— Бонжур, мэтр!

Больной ответил:

— Бонжур, хозяин!

— Ну-ка покажи свою мазню… Что ты там успел нацарапать с тех пор, как я здесь не бывал?

Больной ответил робким и тихим голосом, как будто доносящимся из могилы:

— Несколько новых пейзажей, хозяин… И два-три натюрморта…

— Пейзажи!.. Натюрморты! — презрительно воскликнул вновь прибывший. — Ясное дело! Что же еще, кроме натюрмортов, может изобразить полумертвец? Ладно! Давай-ка их сюда. Поглядим! Посмотрим!

Толстяк громко сопел и беспрестанно стучал палкой по полу. Его хриплый голос срывался, мне казалось, что он задыхается, и я даже подумал, что его может хватить удар от возбуждения. Но больной, который, по-видимому, хорошо знал этого гостя, оставался спокойным.

Ученик, который мыл кисти, оставил свое занятие, подошел к стенке и, отобрав несколько холстов, поднес их к окну.