Захария Станку - Ветер и дождь

— Мишка! Свободен?

— Так точно, барин.

— Тогда скорее — на шоссе. В ресторан «Флора».

— Но-о!..

— Скорей!.. Скорей!..

Все торопились. Торопились поесть. Торопились выпить. Торопились любить. Торопились обманывать друг друга. Торопились даже умирать: кладбища были изрыты свежими могилами. Свежими могилами, в которых гнили новые мертвецы…

Все эти люди на Каля Викторией принадлежали к так называемому хорошему обществу. Высокопоставленное общество столицы. Я видел, как жило это общество. Я не задавал себе вопроса о том, на какие средства жили эти люди. Я и так знал, чем они занимаются. Я томился убожеством и пестротой жизни. Может, я и сам был не прочь попасть в это общество? Возможно, что так. Но мне стыдно было в этом признаться даже самому себе.

Осень… Длинная бухарестская осень. У нас в Омиде осенний ветер приносил в село запах ржаных полей. Осенью на косогорах вокруг села в раздумье сидели грачи. Здесь, в Бухаресте, осенний ветер приносил только тяжелые запахи разлагающихся нечистот со свалок и из застоявшихся каналов грязной речки Дымбовицы.

— Иван! Свободен?

— Свободен, барин!

— Тогда скорей, к Миновичу!

Вилла Миновича находилась в конце шоссе Киселева, неподалеку от Бэнясы. Я добирался туда пешком за полтора-два часа, даже если шел медленно, не торопясь. А я никогда не торопился, потому что никто меня не ждал. На башне виллы Миновича висели серебряные колокольчики. Колокольчики звенели даже от слабого дуновения ветерка. (Хозяин виллы давно умер. Но вилла стоит и поныне на прежнем месте, и, когда поднимается ветер, колокольчики по-прежнему звенят. Но кто станет теперь наслаждаться их звоном? Мы все так торопимся.)

В те времена, которые кажутся мне теперь такими далекими, как будто все это происходило в другом веке, я часто испытывал грусть, одиночество. Работал я тогда только по ночам. Я писал… Меня мучило желание писать что-то совсем другое, не то, что приходилось. Но что? Я и сам не знал. Я исписывал кипы бумаги. На одних листах я писал стихи, на других прозу. И то и другое приносило мне тайное страдание. А иногда мне казалось, что я обладаю талантом живописца, как мой покойный двоюродный брат художник Янку Брэтеску. И тогда я начинал малевать на картоне карандашом или красками различные рисунки — пейзажи, портреты знакомых, целые композиции. Потом я вдруг вспоминал великих мастеров живописи, картины, которые видел в галереях или на репродукциях. Кому нужна моя пачкотня, если есть на свете произведения великих мастеров? И меня охватывало отчаяние, и я уничтожал свои рисунки. А на другой день начинал все сызнова. (Все можно начать сызнова, но только не жизнь, только не человеческую жизнь.)

— Ты сумасшедший! — кричала мне квартирная хозяйка, вдова Зэвораш. — Зачем ты портишь себе глаза по ночам писанием всяких глупостей? Весна пришла… Разве ты не видишь?

— Да, мадам Зэвораш, кажется, пришла. Быстро бегут дни, недели, месяцы — вот и пришла опять весна.

— Что же ты все еще торчишь в комнате? Вспомни, что ты мужчина, а не монах.

— Что же мне делать, мадам Зэвораш?

— Что делать? Меня ты сторонишься… Ну что же, найди себе девчонку и отведи ее на пустырь! На нашей улице полным-полно девчонок, а ты тратишь время на какую-то писанину и на табак. Все торчишь в своем чулане и куришь. Ты скоро превратишься в копченую воблу! Табак убьет тебя!

— Но ведь что-нибудь в конце концов должно же меня убить. Пусть это будет табак.

Я и в самом деле стал много курить. Чем дольше я жил в городе, тем чаще я часами плавал в табачном облаке. Я плыл по волнам, это было главное, но я совсем не знал, куда мне плыть…

Проходя по Каля Викторией, я остановился у чугунной решетки королевского дворца и стал смотреть, как сменяется караул. Вдруг кто-то положил сзади руку мне на плечо, и я услышал знакомый голос:

— Глазеешь на музыкантов?

— Так точно, господин Диоклециан.

Я обернулся. А господин Диоклециан продолжал осуждающим тоном:

— Почему ты не приходил ко мне?

— Я был занят, господин Диоклециан. Честное слово — ни минуты свободного времени.

— Понимаю… Весна! Во всем виновата весна. И девчонки с улицы Иночента. Не красней, дурачина! Это твое право. Когда я был помоложе, у меня тоже была зазнобушка на улице Камподуч. Ты когда-нибудь видел, какие девчонки водятся на улице Камподуч?

— Видел. Как раз вчера я гулял по Камподуч с двумя девушками.

— Ну и как? Хорошие девчонки?

— Они никогда не причесываются, господин Диоклециан. Да и не моются, наверно.

Во дворе королевского дворца заиграл военный оркестр. Ветер шевелил поля шляпы господина Диоклециана — он носил артистическую шляпу с широкими полями.

Когда церемония смены караула закончилась, Диоклециан взял меня под руку и увел с собой. Я спросил:

— Куда? В Чишмиджиу?

— Зачем это тебе вдруг захотелось в парк?

— А куда же мы пойдем?

— Пойдем к этой свинье, к Борде…

— К нему я не пойду — он никогда меня не звал.

— Ну, миленький, ясное дело! Ты ведь не знаменитость. Не опубликовал еще ни одной книги. И не выставлялся.

— Ну и что же? Напрашиваться я не стану. Он меня не звал, стало быть, незачем мне к нему идти.

Диоклециан вдруг громко расхохотался. Он смеялся довольно долго и даже начал задыхаться от смеха. Потом он сказал:

— Сегодня ты можешь отправиться к Борде без приглашения. Эта свинья тебя уже не выгонит. Бордя умер!

— Умер! Как так — умер? Мне казалось, он проживет сто лет. Жрал за семерых. Да и вообще жил в свое удовольствие. И выглядел-то всегда отлично.

— Да, на вид он был здоровым. И все-таки умер. Сердце не выдержало… Лично я давно этого ожидал. Его разгульная жизнь не могла кончиться добром.

Я не стал больше упрямиться. Умер Бордя! Весь Бухарест будет обсуждать это событие по крайней мере дня два-три. Умер Бордя! Какой Бордя — делец и мошенник? Да, именно он, делец и мошенник. Умер мошенник Бордя. Бордя — педераст? Да, умер Бордя педераст. Бордя — тонкий знаток искусства? Да, именно он, и никто иной…

И я побежал за Диоклецианом. Миновав Каля Викторией, королевский дворец и сквер с плакучими ивами напротив здания Атенеума, мы свернули налево, на улицу Штирбей Водэ.

С Диоклецианом я познакомился именно в то время, когда у меня появилась мечта стать художником. Диоклециан был художником. Внешность у него была невзрачная: худ, сутул, глаза всегда красные, выражение лица утомленное, обиженное. Как только я появлялся в его мастерской, он заставлял меня позировать. У него не было денег, чтобы платить натурщикам, и он пользовался услугами всех своих знакомых.

— Сегодня ты будешь святым Димитрием, — говорил он, накидывая мне на плечи какой-то пестрый плащ. — Мне необходимо закончить эскизы для церковной фрески. Надеюсь, я получу этот заказ…