Захария Станку - Ветер и дождь

— Но ведь совсем недавно я был святым Пафнутием. Боюсь, что в следующий раз ты превратишь меня в святую Параскеву.

— Для святой Параскевы мне будет позировать жена.

— А барышня? Как поживает мадемуазель Диоклециан?

— Зачем ты бередишь мою рану? Даже имени ее я не хочу больше слышать! С тех пор как она сбежала из дома, она для меня не существует.

— Что поделаешь… Проклятый город! Он полон соблазнов…

— Да, Бухарест превращает честных людей в жуликов, а невинных девушек в проституток. Но довольно болтать. Сиди смирно. Приступаю к изображению святого Димитрия. Хотя… погоди… Я забыл. Совсем забыл, что я его уже нарисовал еще месяц тому назад. Ты же сам и позировал мне для святого Димитрия. Сегодня ты будешь архангелом Михаилом.

— Ладно. Как говорят у нас в деревне: вошел в хоровод — танцуй!

Диоклециан вытаскивал откуда-то другую одежду, давал мне в руки меч, а к спине привешивал два картонных крыла. Таким нехитрым способом я преображался в архангела Михаила.

После сеанса:

— Приходи и завтра. Будешь позировать для сатаны.

— Разве я похож на сатану?

— А по-твоему, ты похож на архангела?

И Диоклециан разражался бранью. Тут он был виртуоз — редко мне приходилось слышать такие отборные ругательства.

Встретив его случайно на улице, я знал: он меня уже не отпустит и будет таскать за собой по всему городу. Оправдывался он таким образом:

— Я боюсь ходить по городу один. Попросту боюсь. К тому же вдвоем веселей.

Однажды он привел меня на улицу Бонапарта и втолкнул в какой-то узкий проход, ведущий к невзрачному приземистому домику, в котором жил знаменитый поэт Балканский. Этого поэта я иногда встречал на улице. Довольно часто видел я его и в бухарестских кафе. Поэт был так худ, что походил на скелет, обтянутый бледной и прозрачной кожей. Он носил длинные волосы и длинные, закрученные кверху усы. Бледное, изнуренное лицо его было покрыто глубокими морщинами, только лоб оставался чистым. Особенно выразительны были руки Балканского: удивительно красивые, тонкие, почти прозрачные. Глядя на них, невольно приходило на ум, что такие руки должны быть у великих пианистов. Сам Балканский говорил, что такие руки были, наверно, только у Паганини. Другим непременным атрибутом внешности Балканского была его трость. Он никогда с ней не разлучался. Впрочем, в те годы многие ходили с тросточками. В кафе «Империал» поэт всегда сидел за одним и тем же столиком у большого окна, выходящего на Каля Викторией, и смотрел на прохожих. Он мог сидеть так часами и смотреть на улицу. Видел ли он то, на что смотрел? Я был убежден, что нет. Мне казалось, что он вечно погружен в самого себя, в свои мысли, в свою душу. В ту таинственную область своего существа, из которой, вероятно, и возникали его эпические поэмы и прекрасные сонеты. В «Империале» я видел поэта множество раз. Пока он не исчез… Навсегда. Нет, я не хочу описывать теперь смерть и похороны Балканского. Это были странные похороны. Впрочем, странной была вся его жизнь.

Итак, Диоклециан привел меня к маленькому невзрачному домику, стоявшему в глубине какого-то захламленного двора, и уверенно открыл входную дверь. Сначала мы попали в небольшую тесную прихожую, а потом в холл или салон. Он был набит людьми, и на нас никто не обратил внимания. Никто даже не заметил нашего появления, и я был этому очень рад. Я примостился на табурете у самой двери и стал наблюдать.

Балканский, худой, высокий, бледный, одетый в какой-то странный балахон, восседал в центре салона в большой детской качалке. Публика, собравшаяся вокруг него, состояла преимущественно из молодых людей. Когда мы вошли, один из этих юношей, очень похожий на толстого важного мальчика с розовыми щечками, читал вслух стихи явно своего собственного сочинения. Когда он кончил, Балканский величественно протянул руку и сказал:

— Дай-ка мне его сюда, Харагошческу. Дай мне твой сонет.

Мальчик с трепетом протянул мэтру свое сочинение. Взяв его в руки, Балканский извлек из кармана огромный карандаш и перечеркнул все четыре строфы сонета.

— Молодой человек, — дружелюбно сказал поэт. — Ты гениален. Из тебя получится второй Шекспир или второй Данте. Если уж очень будешь стараться, возможно, что ты поднимешься и до моего уровня. Возможно, что ты даже меня превзойдешь. Но в этом сонете годится пока только то, что я не перечеркнул. Только это…

Я приподнялся со своего места и вытянул шею, пытаясь разглядеть получше, что именно Балканский не вычеркнул. И увидел одно-единственное слово: сонет. Впрочем, точности ради следует сказать, что маэстро не перечеркнул также подпись: И. Харапник-Харапническу.

Проявив слишком большое любопытство, я обнаружил себя. Поэт меня заметил и, безошибочно догадавшись, кто меня привел, спросил Диоклециана:

— Этот молодой человек пришел с тобой? Он пишет?

Юга Диоклециан ответил:

— Ничего подобного, дорогой маэстро.

— В таком случае зачем ты привел его в обитель поэзии?

— Он рисует, дорогой маэстро. И неплохо.

Маэстро пристально посмотрел на меня и сказал:

— Молодой человек, ты будешь вторым Микеланджело. Вторым Леонардо. Или только Рафаэлем. Это видно по блеску твоих глаз, зеленых, как майская трава. С завтрашнего дня ты приступишь к созданию моего портрета. Я заплачу за него чистым золотом.

— Я очень вам благодарен, маэстро…

Вероятно, поэт даже не расслышал моих слов. Он продолжал:

— И вот таким образом, зацепившись за полы моего сюртука, ты тоже достигнешь бессмертия. Современники меня презирают. Но будущие поколения будут меня обожать. Они воздвигнут мне статуи и монументы. Они будут превозносить мое имя до небес… До луны… До звезд…

Говоря это, поэт смотрел куда-то поверх голов присутствующих. Может быть, он видел небо и звезды? Потом он снова посмотрел на меня. Теперь он смотрел мне прямо в глаза и продолжал:

— Молодой человек, настанет день, когда ты будешь прогуливаться со своими внуками по улицам этого города. И, показывая на мою статую, скажешь: «Я знал этого удивительного поэта. Я пожимал руку этому замечательному художнику. Ту руку, которой он писал свои бессмертные стихи!»

И старик торжественно протянул мне свою правую руку. Длинную, худую и удивительно красивую руку, хотя от нее уже остались только кожа да кости. Я пожал ее и вздрогнул — она была холодной как лед. Может быть, руки мэтра уже умерли? Может быть, и сам он уже находился на пороге смерти? Руки его были сухими и холодными, как у покойника.

Кто-то из окружающих шепнул мне на ухо:

— Поцелуй ему руку… Чурбан! Поцелуй скорее руку.

Но я еще ни разу в жизни не целовал руку мужчине. Я не целовал руку даже священнику, хотя по деревенским обычаям это было в порядке вещей. И я притворился, что не понял совета. Поэт, кажется, был удивлен, но не обиделся. Он указал мне на место у своих ног и, продолжая покачиваться в своей качалке, вдруг обратился к другому молодому человеку, который стоял за его спиной, словно ожидая приказаний. Это был очкастый юноша, одетый в старый потрепанный пиджак черного цвета.