Захария Станку - Ветер и дождь

— Убийцы!.. Убийцы!.. Грязные убийцы!..

Оркестр Кристаке Чиолаку исполнил «Звездочку». На эстраде появилась певичка — толстая, круглолицая девица с большими некрасивыми зубами. Вместо серег у нее в ушах болтались золотые турецкие монеты. Она запела, вернее, закричала вызывающе и требовательно:

За соседним столиком критик Катон Боериу медленно пил кофе. После каждого глотка он как будто вспоминал что-то очень печальное и тяжело вздыхал. Таня Тулпина беспрестанно курила и делала вид, будто она не замечает, что сидящий рядом репортер Медик поглаживает под столом ее колени. За другими столиками сидели другие представители того же пестрого и призрачного литературно-артистического мира. Вот композитор Кастиглионе — большеголовый, кудрявый, поражающий своей грубо-великолепной мужской силой. Вот женщина — скульптор Буху. Вот журналистки Лучия Коралиу и Аида Мак, а рядом два молодых начинающих поэта, которым эти журналистки, женщины уже не первой молодости, оказывают покровительство. Женщины выводят этих юнцов в свет, таскают их по ресторанам и кафе, доказывая тем самым, что не только мужчины имеют право содержать любовниц.

Антоница продолжал бормотать:

— Эти рисунки… Эти сегодняшние зарисовки… Может, настанет день, и они войдут в историю…

Над городом, надо всем миром сгущались сумерки. Сумерки были и у меня на душе. Потом наступила ночь. В табачном дыму плохо освещенного зала уже трудно было различить лица, но сквозь шум голосов явственно слышались ругательства. В Бухаресте свирепствовала тогда странная мода осыпать друзей и знакомых ругательствами. Именно это считалось доказательством любви и уважения к ним. Но за нашим столиком ругань носила несколько иной, более прозаический характер.

Я часто бывал в те годы в бухарестских кафе и встречал там немало вертлявых прощелыг, непризнанных гениев, поганеньких лжецов. Но юный Скимбашу, сидевший с нами за столиком, вызывал у меня содрогание. У меня даже мелькнула мысль: не сумасшедший ли он. Услыхав, например, слово «смерть», случайно произнесенное одним из нас, Скимбашу пришел в сильное волнение и заорал на все кафе:

— Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!.. Ни теперь, ни потом!.. Я не хочу умирать!..

Диоклециан, знавший его давно, положил ему руку на плечо и твердо сказал:

— Ладно, успокойся! Я поговорю со старухой и попрошу, чтобы она тебя не трогала. Попрошу дать тебе возможность прожить до той поры, когда наступит конец света. Надеюсь, она мне не откажет — ведь я столько раз рисовал ее портрет.

— А я хочу жить и после того, как наступит конец света!

— Вот этого я тебе обещать не могу, — мягко сказал Диоклециан. — По этому вопросу тебе придется договориться с самим господом богом… Попроси святого Петра — может, он и устроит тебе короткую аудиенцию у господа бога.

Прыщавый юнец все еще не мог успокоиться. Он негодовал:

— Я всегда знал, что ты мерзавец, Диоклециан. Я это знал еще до того, как мы познакомились… Ты мерзавец и хулиган… Другого такого нет на свете…

— Но это же хорошо, — спокойно отвечал Диоклециан. — Ты дурачок, Скимбашу. Если на свете был еще один такой, я не представлял бы никакого интереса. Весь смак в том, что я единственный и неповторимый…

Опьяневший Антоница продолжал бубнить свое:

— Убийцы!.. Убийцы!.. Грязные убийцы!..

Я подозвал официанта и заказал двойную порцию рома. Мне хотелось напиться, но, выпив ром, я не почувствовал облегчения. Все так же ужасен был этот тесный, жаркий зал кафе, в котором то и дело раздавались нескладные, хмельные голоса посетителей. По-прежнему за столом продолжался ничего не значащий, в сущности, крайне пошлый разговор.

Поздно ночью к нашему столу подсел поэт Аким Дуду. Вы никогда не слышали это имя? Очень может быть. Но в те годы Аким Дуду был знаменит. Многие считали его талантливым, чуть не гениальным, как Эминеску. Другие думали, что он попросту мошенник, ловко умеющий производить впечатление настоящего поэта. Что касается меня, то я не придерживался ни того, ни другого мнения. Аким Дуду был мне попросту безразличен. И вот я оказался с ним за одним столом. Это был высокий и очень худой молодой человек, рыжий, голубоглазый, с опухшими веками и тонкими, как палки, руками. Одет аккуратно и чистоплотно, но очень бедно: почему-то казалось, что костюм его — с чужого плеча. Вероятно, он сшил его себе еще дома, в Трансильвании, откуда был родом, а в столице костюм изрядно обтрепался. К тому же поэту жилось в Бухаресте не очень-то легко, и он, по-видимому, сильно отощал. Несмотря на то что осень еще не начиналась, он уже ходил в галошах.

Диоклециан счел нужным упрекнуть его:

— Послушай, Дуду, почему ты не пришел проститься с боярином Бордей?

Поэт рассмеялся:

— Покойник заметил мое отсутствие и обиделся?

— Покойники не обижаются, — спокойно сказал Диоклециан. — Однако это был твой долг прийти на похороны. Он помогал тебе деньгами. Ты ел его хлеб, пил его вино, спал с его любовницей. Если бы он не умер, ты, вероятно, сожительствовал бы и с ним самим. Стало быть, ты обязан был явиться на похороны. Вот я, например, не имел никакой пользы от покойного и все-таки пришел на похороны…

— Я боюсь покойников, — признался Аким. — Ты ведь это знаешь, Диоклециан. Они внушают мне страх. Если б только можно было, я охотно убежал бы и со своих собственных похорон.

Антоница прервал его и спросил:

— Дуду, тебе известно, что наши бандиты снова стреляли в рабочих и убили несколько человек на берегу Дымбовицы? Кстати, это произошло в двухстах шагах от Дворца правосудия.

— Знаю, — сказал Дуду. — Я уже все знаю. Поэтому я и решил окончательно покинуть страну. Страна, где правительство расстреливает людей только за то, что они посмели устроить демонстрацию, — не для меня. Я убежден, что здесь, в Бухаресте, еще произойдут ужасные события. Я в этом совершенно убежден…

— Что же ты собираешься сделать?

— Уехать в другую страну. Во Францию. Поселюсь в Париже, получу французское подданство. Там я буду в безопасности. Никто меня там не тронет, никто не упрекнет меня в том, что я рыжий, или в том, что у меня красные веки. Мне очень мало нужно: ручка, чернила и стопка чистой бумаги. Разумеется, мне нужна и комната, скромная комната, в которой зимой было бы тепло. А писать я буду по-французски. Я уже довольно прилично владею этим языком. Живя в Париже, я освою его по-настоящему.

Антоница вдруг заорал:

— Вот как! Удираешь в Париж? Ручка, чернильница, стопка бумаги, французские стишки? Какой ты молодец! А почему бы тебе не остаться? Оставайся здесь и борись против хулиганов, если у тебя есть талант. Пиши! Но не чернилами… Кровью! Сочиняй стихи не для сентиментальных барышень и проституток. Сочиняй памфлеты! Восстань против хулиганов и бандитов!