Захария Станку - Ветер и дождь

Когда мы вошли в зал, он уже был битком набит молодежью. Вглядываясь в лица собравшихся, я был поражен их бледностью, худобой, у многих молодых людей были оливково-зеленые лица с бескровными, пепельными губами. Я подумал: все это от недоедания… Я видел на своем веку немало голодных людей. Было время, когда я и сам голодал… Молодых людей не так жалко, молодые поправятся, забудут… Молодым еще жить да жить.

Голод — прямое следствие войны. Но разве только война виновата? Я видел голодных и до войны. И нищие села я видел с детства. Так было еще до первой мировой войны. И после нее. Стоит ли все валить на войну?

Молодые люди и девушки, собравшиеся в зале, были пропагандистами. Открывая собрание, Орош поблагодарил их за проделанную работу — почти все они недавно вернулись из деревень. Не успел Орош закончить краткую вступительную речь, как в первом ряду поднялся необыкновенно худой юноша с почти детским, безусым лицом и попросил слова.

— Нам пришлось нелегко, — многозначительно начал юноша, когда ему дали слово. — Вы должны знать, что обстановка в селах сложная…

И он стал, волнуясь и запинаясь, рассказывать о грязных дорогах, по которым им пришлось шагать под непрерывным дождем из села в село, о голоде и прочих лишениях, которые им довелось испытать. Рассказал он и о врагах, о тех, кого распропагандировали попы и помещики, о крестьянах, поверивших, что новое правительство — исчадие ада, что в случае победы на выборах оно заставит их всех есть из одного котла, как в казарме. Тщедушный паренек говорил долго и убедительно. Поразила меня в нем восторженность, соединенная с трезвым расчетом. Он отнюдь не отрывался от реальности, но ни в малейшей степени не хотел с нею считаться. Орош слушал его, улыбался и что-то записывал в свой блокнот. Должность у него такая, подумал я, ему нельзя не улыбаться. Что бы ни случилось, секретарь уездного комитета партии должен оставаться оптимистом.

Потом выступали и другие ораторы. Все они говорили примерно одно и то же. Все рассказывали о трудностях — просто, без лишних слов, не жалуясь, но стараясь довести до сведения старших товарищей всю сложность обстановки. Чувствовалось, что все говорят искренне, ничего не утаивают.

— Мы старались сделать все, что в наших силах, — сказал один из выступавших. — Но мы встретили немало крестьян, которые ругали нас последними словами. «Кто вас послал сюда? — спрашивали они. — Хотите осчастливить нас? Обещаете молочные реки? Ненужны нам ваши обещания. Не нужны нам ваши молочные реки. Ничего нам от вас не нужно!» И снова — ругань…

Орош усмехнулся и сказал:

— Ладно, товарищи, надеюсь, вы не обиделись. Господа бога тоже ведь частенько ругают, но он не обижается…

Слова Ороша вызвали неожиданное оживление в зале. Кто-то из задних рядов громко спросил:

— Значит, бог есть, товарищ секретарь?

Ему ответили громким смехом.

Потом слово попросила высокая, очень ладно сложенная девушка с румяным лицом и зелеными глазами. Она была очень красива, ее не портили ни спутанные, непричесанные волосы, ни бедная одежда.

— Товарищ секретарь, — начала она звонким и решительным голосом. — Здесь уже многое говорили о нашей работе, о достижениях и о трудностях. Мне тоже хочется рассказать вам об одной трудности, с которой мы столкнулись. Посоветуйте, как ее преодолеть. Вот, к примеру, наша бригада состоит из двух девушек — меня и товарища Флорики Думитреску, и двух парней — товарищей Гуцы и Илие…

Она оглянулась и громко спросила:

— Вы здесь, товарищи?

Хмурый мужской голос ответил:

— Здесь… Мы здесь…

— И вот, — продолжала девушка прежним тоном, — на первых порах все у нас шло хорошо. Но потом… потом началось безобразие… По вечерам, когда мы укладывались спать — а спать приходилось где попало: в примариях, на полу, или в крестьянских хатах, тоже иногда на полу и без света, потому что в селах нет керосина, — вот тут-то и началось безобразие… Товарищи Гуца и Илие стали к нам приставать: товарищ Гуца приставал к Флорике, а товарищ Илие ко мне… Мы-то, конечно, отбивались и говорили им: нет, товарищи… никак нельзя… А они: почему же нельзя? Мы, говорят они, на вас женимся… А мы отвечаем: хорошо… мы согласны — поженимся… А они: что ж нам, ждать до женитьбы?

В зале раздался смех. Многие слушатели стали аплодировать. Я посмотрел на Ороша — он даже не улыбнулся. Он как будто помрачнел.

— Я могу продолжать, товарищ секретарь?

— Продолжай…

— Прошу слова! — крикнул из зала тот самый парень, который на вопрос девушки ответил: «Мы здесь».

— О чем ты хочешь говорить? — спросил Орош.

— Я хочу подтвердить то, что мы им говорили наедине: мы поженимся. Даем слово, товарищ секретарь. — Он обернулся к кому-то сидящему позади: — Правильно я говорю, Гуца?

— Совершенно правильно, — ответил Гуца. — Мы на них женимся. Слово есть слово.

В зале снова раздались смешки и аплодисменты. Но Орош все еще сохранял мрачный вид.

— Продолжай, Мария, — сказал он девушке. — Теперь можешь продолжать.

— Мне нечего больше сказать, товарищ секретарь. Если они и в самом деле собираются взять нас в жены, то мы… в общем, мы согласны… У нас нет возражений, Товарищи!.. Но сначала мы должны пожениться… А уж потом… Иначе нельзя, товарищи. Никак нельзя!

Я посмотрел на часы, был полдень. Значит, прошло еще полдня жизни всех участников собрания, но никто из них об этом, конечно, не думал. Никто не думал о том, что пройденные часы уже никогда не вернутся — часы, проведенные в полутемном и плохо проветренном зале. Может быть, если бы такие мысли чаще приходили людям в голову, жизнь потеряла бы ту счастливую беззаботность и легкость, с которой мы способны отдаваться всем благородным и великодушным порывам.

Пока шло собрание, я все поглядывал на Мосорела Бэрбуцу и видел, как он борется с зевотой. Потом я услышал, как он многозначительно сказал Орошу, что хочет выступить в самом конце. Орош почему-то не посчитался с этим пожеланием и вскоре предоставил ему слово.

— Но я же просил дать мне слово в конце собрания, — недовольно пробормотал Бэрбуца.

— А почему обязательно в конце? — возразил Орош. — Почему не сейчас? Говорите… Мы вас внимательно слушаем.

Мосорел Бэрбуца поднялся на трибуну, победив последний зевок, и сразу же стал метать громы и молнии! Товарищ Орош высказал пропагандистам благодарность, но он, Мосорел Бэрбуца, человек из центра, с этим не согласен. Он не удовлетворен и самокритикой пропагандистов. Ведь они могли бы сделать значительно больше. Они все молоды, а молодежь должна работать. Побольше работать и поменьше разговаривать. По его мнению, самокритика молодых пропагандистов не была искренней. От нее попахивало оппортунизмом! Да, да… это настоящий оппортунизм. Это и самомнение. И самоуспокоенность. Кое-кто готов почить на лаврах. А кое-кто готов смотреть на действительность сквозь черные очки. Видеть только плохое. Тут много говорили о непролазных дорогах, о грязи, о бедности и даже о вшах… Как это понимать? Вот уже второй год, как страной управляет народное правительство. Господству буржуазии положен конец. О какой же грязи можно теперь говорить? Где они видели грязь? Зачем говорить о бедности и заострять внимание на вшах? Это тоже оппортунизм чистейшей воды. Или даже кое-что похуже. Неумение видеть главное. И потеря бдительности. Именно теперь, когда мы на каждом шагу сталкиваемся с саботажем классового врага… Да-да, говорить надо о саботаже. Он, Мосорел Бэрбуца, не боится слов. Если пахнет саботажем, он скажет об этом открыто. Саботаж есть саботаж!..