Захария Станку - Ветер и дождь

Дарвари продолжал в том же духе, пока не привел нас в палату, где лежал Цигэнуш. Больной мне не понравился. Мне показалось, что его мучают сильные боли. Но, увидев нас, Цигэнуш улыбнулся. Впрочем, этому-то я как раз не придавал большого значения. (Мы все привыкли улыбаться при любых обстоятельствах. Помню, один мой знакомый поэт, улыбаясь, сообщил мне, что его отец недавно умер от рака. Потом он снова улыбнулся и сказал: «А теперь умирает мама. У нее тоже рак». Я не мог больше сдержаться и спросил: «Чему же ты улыбаешься?» Он удивился: «А разве я улыбаюсь?» — «Да». — «Я и не знал… Вероятно, я это делаю машинально».)

— За меня не беспокойтесь, — сказал Цигэнуш, улыбаясь. — Сердце работает хорошо.

Мы просидели у постели больного около часа. Цигэнуш не хотел нас отпускать, пока мы не рассказали ему все новости. Его интересовали подробности, и рассказ Ороша был похож на доклад. Цигэнуш внимательно слушал и изредка делал замечания: «Да… да… Это так… Правильно».

У мира нет границ.

Границы есть у жизни.

У мира нет границ…

Приехав в Долю верхом, я отдал лошадь на попечение одного из крестьян и в сопровождении целой толпы других отправился осматривать то, что осталось от помещичьего гнезда боярина Албу. По дороге я разговорился с людьми…

То, что я услышал от них, подтвердило худшие мои опасения. Они жаловались не только на недород и трудную жизнь, но и на префекта Бушулянгу и даже на уездный комитет партии.

— Зачем вы, коммунисты, посадили нам на голову примаря Алдю? — спросил один из крестьян. — Вы помогли нам прогнать старого примаря, за то вам спасибо. А потом вы же и назначили Алдю. Он повторяет на каждом шагу: «Я коммунист! Я коммунист!» А какой он коммунист? Жулик он, вот кто…

— Почему вы так думаете?

— А потому, что мы-то его хорошо знаем. Не сомневайтесь. Мы знаем его как облупленного. И давно. Он малый хитрый — побывал во всех партиях. Он и взяточник. Он и бабник, ни одной бабе проходу не дает. А теперь вишь похваляется; я, дескать, и есть новый человек… Таких новых людей нам и даром не нужно. А вы его утвердили.

— Орош знает?

— Нет.

— Почему?

— Почему, почему… Да хотя бы потому, что, если мы пожалуемся, префект Бушулянга нам потом спуску не даст. Префект желает, чтобы все уездные служащие зависели от него, только от него. Если уж жаловаться, то надо жаловаться ему, префекту. Не то худо будет.

— У префекта Бушулянги много своих людей в уезде?

— Дай вам бог столько лет здоровья! Не только в нашем, но и в соседних уездах, всюду у него свои люди.

— Все-таки вам нужно обратиться к товарищу Орошу. Он примет меры.

— Вам-то легко говорить. Вы вот приехали из Бухареста и туда же вернетесь. А Бушулянга остается здесь. Не только он сам, но и все его холуи. Останется и Алдя. И братья Алди. И вся компания Алди…

Как всегда, крестьяне были правы. Мы, активисты партии, приезжали в села и уезжали. А наши враги оставались на местах и нещадно мстили за все свои обиды. И не было пока у нас в селах организации, которая могла бы им противостоять. В последнее время наши враги стали действовать систематически. Появилась некая подпольная организация «Черные сермяги». Это напоминало времена «Железной гвардии» и легионеров. Все акты насилия, совершаемые в селах, приписывались этой организации.

Я снова попытался убедить своих собеседников, что им нечего бояться. Времена изменились. Префект уже не хозяин уезда. Найдется управа и на самого префекта. А чтобы обуздать Бушулянгу, надо все рассказать Орошу.

— Вам нечего больше бояться, — говорил я крестьянам.

Ответ был односложен:

— Вишь, вам-то легко говорить… Нечего бояться? Как бы не так! После выборов Бушулянга натравит на нас жандармов. Жандармы подчиняются префекту. Нечего больше бояться! Нет, господин, ты уж извини — мы думаем иначе!.. Нет, дорогой товарищ, — нам есть кого бояться…

Спорить было бесполезно.

Мы подошли к боярскому дому. Ворота были распахнуты, и мы вошли во двор. Все, что я увидел там, говорило о запустении. Боярский дом, огромный, серый, с облупившимися стенами, уже не представлял никакого интереса. Но в конюшне я неожиданно наткнулся на знаменитую коляску, в которой Албу Доля любил ездить в город, запрягая вместо лошадей крестьян. Коляска сохранилась, я ее сразу узнал.

Мне посоветовали заглянуть и в сельскую церковь, построенную одним из прадедов боярина Албу во времена господаря Василе Лупу. В церкви я обратил внимание на большую стенную роспись, изображающую бесчисленные поколения боярского рода Албу Доли…

У каждого из них были

густые насупленные брови.

Дети — точная копия

своих родителей.

У каждого отпрыска боярского рода

было суровое лицо

с крепко сжатыми губами.

Родители — точная копия

своих дедов

и прадедов,

живших задолго до самого Василе Водэ

и воздвигнувших

с божьей помощью

этот святой храм

во искупление своих грехов…

Именно эти люди, изображенные на фреске, угнетали село на протяжении нескольких столетий. Именно они мучили крестьян, избивали их розгами, сажали на кол, четвертовали. А сами обогащались, обогащались…

Теперь все они, все до единого, лежали под тяжелыми каменными плитами. Все они превратились в прах. В желтоватый, в белесый, в серый прах… И ни одному из них уже не надобны были ни золото, ни серебро, ни хлеб, ни вино, ни мед… Им ничего уже не было нужно. Ровным счетом ничего.

У мира нет границ.

Границы есть у жизни.

У мира нет границ…

Выйдя из старой церкви, я снова разговорился с крестьянами. Они рассказали мне о другой напасти, неизвестной в прежние времена, о секте новых христиан, или свидетелей Иеговы, появившейся в районе. Если б эти «свидетели» занимались только критикой старой веры, это никого бы не волновало. Но беда в том, что сектантов кто-то снабдил оружием и они все чаще совершали нападения на представителей новой власти и все чаще запугивали крестьян. Узнав, что я собираюсь ехать в другие села, жители Доли предложили послать со мной охрану. Я отказался, у меня был пистолет, у меня были гранаты. И я надеялся, что в случае чего сумею постоять за себя.

И вот я снова в пути.

Был серенький, бледный день. В поле дул суровый ветер, я всей грудью вдыхал его свежесть и все погонял и погонял свою лошадку. От скуки я даже начал с ней разговаривать, как в детстве, когда мне приходилось гнать табун на водопой. Тогда я разговаривал с целым табуном, а теперь с одной-единственной лошадью:

— Но-о, лошадка!.. Но-о!.. Держись прямо, не сворачивай ни влево, ни вправо, держись прямо и не выбрасывай меня из седла, потому что от этого ты ничего не выиграешь. От меня ты, может, и избавишься, но тебя сразу же оседлает кто-нибудь другой. От людей не так-то легко избавиться, лошадка, потому что люди словно черти… Ты слышишь меня, лошадка?