Захария Станку - Ветер и дождь

— А знаешь… И ты… Ты тоже фигурируешь в нашем списке. Это тебе удружил Банди, эссеист Рику Банди. Так что ты тоже будешь расстрелян, как только мы придем к власти. Этого требует Рику Банди. И не он один…

Он посмотрел мне прямо в глаза, чтобы увидеть, какое впечатление произвело на меня его сообщение, потом продолжал:

— Ничего не поделаешь! Раз ты попал в список, мы обязаны будем тебя расстрелять. Мы ведь присягали. Обязались беспрекословно выполнять все приказы нашего вожди.

Я улыбнулся. И ласково, как можно ласковее сказал:

— Спасибо, дорогой. Спасибо за информацию и спасибо за честь. Но… объясни мне, пожалуйста: почему я попал в список? Неужели только потому, что на этом настаивали Банди и мой двоюродный брат Запатеу?

— Нет, не только это… Причина прежде всего в том, что ты не с нами… Все более или менее заметные люди, отказывающиеся поддержать нас, — наши враги. И всех их придется ликвидировать сразу же, как только мы возьмем власть. В том числе и тебя. Однако… поскольку день этот еще не наступил, мы можем быть друзьями. Пока у нас нет никаких причин ссориться. Разумеется, только временно… пока не наступит решающий день!

— А как, по-твоему, скоро он наступит?

— Думаю, через год-два… Может быть, даже раньше. Как только Гитлер начнет войну, мы сразу же возьмем власть в свои руки.

Я снова пристально посмотрел на философа Балбуса Миерлу и подумал: уж не спятил ли он? Я даже высказал ему свою мысль вслух:

— Ты сошел с ума, Балбус? Ты разговариваешь, как сумасшедший!

— Допустим, — невозмутимо ответил Балбус Миерла. — Может, ты и прав. Не забывай, однако, что все люди, делающие историю, — сумасшедшие. Ты когда-нибудь видел Гитлера?

— Да. В кино.

— А я видел его в жизни. В двух шагах… Знаешь, какие у него глаза?

— Сумасшедшие?

— Может быть… Но это глаза ясновидца. Глаза великого человека. Если хочешь — великого убийцы.

При слове «убийца» я невольно вздрогнул. А Балбус Миерла продолжал:

— Нельзя завоевать мир, спрыскивая его розовой водицей. Надо уметь посылать людей на смерть. Надо научиться убивать миллионы, десятки миллионов.

Он замолчал. Я тоже молчал. Через некоторое время он спросил:

— Послушай, ты, наверно, знаешь Лилику Пап?

— Кажется, знаю. Во всяком случае, кое-что о ней слышал: девица уже не первой молодости, некрасивая, опустившаяся, говорят, что и распутная.

Я мог бы, разумеется, выбрать другие слова. Но все, что было связано с фашизмом, вызывало во мне омерзение и ярость, и я уже не мог сдерживаться. Балбус Миерла угрюмо посоветовал мне не забываться.

— Попридержи язык, иначе тебе намнут бока. Лилика Пап — святая. Она занимает видное положение в нашем движении.

— Святая? — переспросил я.

— Да, святая. Ей за сорок, но она до сих пор девственница, как Жанна д’Арк. И у нее большой чин в «Железной гвардии». Больше моего. К тому же она награждена за особые заслуги высшим знаком отличия — Белым крестом.

Говоря это, Балбус Миерла вдруг перешел на таинственный шепот и сообщил, что Лилика Пап ежегодно бывает в Германии.

— А что в этом удивительного? — спросил я. — Ей, наверное, нравятся немецкие музеи. Они и мне нравятся. Но с тех пор, как Гитлер пришел к власти, я все же не могу решиться на новую поездку. Хотя и скучаю по Мюнхену и особенно по Нюрнбергу…

Балбус Миерла посмотрел на меня с выражением искреннего сожаления:

— Ты не можешь решиться на новую поездку? Думаешь, твоего решения было бы достаточно? Неужели ты не понимаешь, что наши осведомители подробно сообщают куда надо о всех твоих действиях? Немецкой визы тебе не видать! Можешь мне в этом поверить — я знаю, что говорю… А что касается Лилики Пап, то она ездит в Германию вовсе не из-за музеев, а ради Гитлера. У нее большие связи, и она получает пригласительные билеты на все важные митинги и собрания национал-социалистов. И не простые входные билеты, а пропуска, дающие право сидеть в первых рядах. Она слышала выступления Геринга, Геббельса, Гесса. Но не это главное. Она ходит на эти собрания только ради Гитлера. Я открою тебе страшный секрет. Слушай. Эта уже не молодая девушка, эта девственница, которая никогда не знала мужчин, слушая выступления фюрера, приходит в такой восторг, в такое возбуждение, что… ну как бы тебе сказать… В эти минуты она чувствует себя так, как будто переспала с молодым и сильным мужчиной…

Я сказал:

— Отведите ее к врачу. Хотя она и святая, но не мешало бы ей побывать у психиатра.

Балбус Миерла посмотрел на меня с таким выражением, как будто хотел сказать: «Ты безнадежен! Мне очень жаль, но я ничем тебе помочь не могу». Вслух он произнес:

— Ты ничего не понял. Лилика Пап счастлива. Даже голос фюрера доставляет ей острое наслаждение. — Он сделал паузу и добавил с некоторым смущением: — В сущности, мы все влюблены в этого педераста…

Мы вошли в кафе и сели за свободный столик. В этот час еще можно было найти свободные места. Не успел официант взять заказ, как к нам подошел Миту Елиан. На меня он даже не посмотрел, зато с какой приветливой почтительностью поздоровался он с Балбусом Миерлой:

— Салют философу! Я счастлив тебя видеть! Салют!

— Салют, Миту. Салют…

Журналист Миту Елиан этим, однако, не ограничился и, даже не спросив разрешения, уселся за наш столик. Балбус Миерла тепло пожал ему руку. Можно было подумать, что встретились два старых приятеля. Я не удержался и сказал философу:

— Несчастный! Что ты делаешь? Мало тебе, что сидишь за одним столиком со мной, оказывается, ты еще дружишь с Миту Елианом? Похоже на то, что вы закадычные друзья. Но ведь Елиан…

Философ не дал мне закончить.

— Да, знаю, знаю, — сказал он. — Отлично знаю, что Миту Елиан — еврей. Однако он не такой еврей, как все остальные. Миту Елиан хороший еврей. Когда мы придем к власти, мы пощадим его и даже дадим ему возможность зарабатывать себе на хлеб. Мы его любим. Его любит и уважает даже профессор Ницэ…

— Вот как! Если профессор Ницэ его любит, дело принимает совсем другой оборот: ведь профессор Ницэ имеет право выдавать индульгенции, как римский папа.

Балбус и Миту рассмеялись. Когда человек молод, его ничего не стоит рассмешить. Чем человек старше, тем реже он смеется.

Кафе все больше заполнялось. Официанты носились между столиками и еле успевали принимать заказы. Хозяева заведения — фамилия одного из них была Финкельштейн, и он удивительно походил на поэта Иона Минулеску, другой, Хаймович, был длинный узкогрудый человек с глубокими и скорбными глазами — расхаживали между столиками и расточали улыбки знакомым и незнакомым клиентам:

— Вас уже обслужили, мадам?

— У вас приняли заказ, мосье?

— Что вам угодно, мадемуазель?