Захария Станку - Как я любил тебя

— Как бывает? Не видишь ничего, и все тут. Наступает тьма, окружит тебя со всех сторон и сначала вроде бы придавит. Потом привыкнешь к ней.

— Когда это — потом?

— Ну, может, через несколько недель, а может, через несколько месяцев. Я уже и не помню, ведь я давно ослеп.

— Ты еще помнишь в лицо людей, которых видал тогда?

— Помню, только плохо. Вижу их будто издалека и сквозь туман. Теперь я людей различаю по голосам. А тех, что живут неподалеку, узнаю по шагам, по тому, как они ходят.

Веве умолкает. Дует ветерок и раскачивает ветви шелковицы. На нас падают ягоды, белые и иссиня-черные, они падают на нас и оставляют пятна на одежде.

— Однажды какой-то незнакомый мужик, который ехал на телеге и чуть не задавил меня, крикнул: «Ты, безглазый! Слепой, что ли, как крот?» — «Может, и так», — ответил я ему, а сам с тех пор все думаю: почему же это кроты слепые? Слеп как крот! Может быть… Только я не помню, какие они, эти кроты…

— А тополя? Помнишь тополя?

Этот вопрос приводит Веве в хорошее настроение.

— Тополя — они высокие и стройные… У вас на дворе был страх какой высокий тополь. Во время войны его срубили на дрова, тогда во всем селе ни у кого дров не было… Когда я еще видел одним глазом, я забирался на самую вершину вашего тополя, раскачивался там, как в люльке, и глядел. Оттуда мне было видно и село, и холмы вокруг села, и поля… На все, что было видно, на все я смотрел — на все, на все… А ваша мать, Мария, кричала на меня: «Слезай, а то обломится макушка, упадешь и разобьешься или калекой станешь!»

— А темнота… темнота — она больше на тебя не давит?

Моя сестра Евангелина — у меня сердце разрывается из-за нее, но что я могу поделать? — снова подходит ко мне и снова жалуется, задавая все тот же вопрос:

— Зэрикуце, что же я буду делать слепая на этом свете?

— Не знаю, сестра. Ведь не сразу же это будет…

— Знаю, что не сразу, но чувствую, что совсем немного осталось, совсем немного, может, недели две, а может, от силы месяца два. Но две недели и даже два месяца быстро пройдут, Зэрикуце, ведь недели летят быстро, и месяцы тоже быстро проходят, даже годы текут незаметно…

Я сам знаю, что время бежит быстро и так же быстро проходит жизнь. Зачем мне напоминает об этом сестра, самая старшая из всех моих сестер?

Уж не услышала ли Евангелина, о чем я думаю?

— Ты не сердись, Зэрикуце, что я тебя все время спрашиваю, как же я буду жить, когда ослепну. Кого мне и спрашивать, как не тебя? Ты не знаешь, что мне ответить, ну ничего, только не сердись, позволь мне спрашивать тебя, ведь это я облегчаю себе сердце… сердце, а может быть, и душу… Ты не обращай внимания на мои вопросы, но мне так тяжело, так тяжело, Зэрикуце.

Слепой Веве — он уже подвыпил — говорит:

— Не бойся, сестрица, это только поначалу тяжело. А потом — потом привыкнешь.

Веве умолкает, и все мы тоже молчим. Луна клонится к закату. Воздух прозрачен, пахнет сухой, спаленной солнцем землей, виноградом, вянущей травой, подсолнечником и перезревшими ягодами шелковицы.

Мой брат Ион-адвентист грызет баранки (где он только их достал?), Штефан курит. Я вдруг вспоминаю, что уже давно, очень давно не курил, потому что просто забыл об этом. Может случиться, что я так же забуду, как это люди дышат, и тогда все кончится, все кончится.

Ион-адвентист говорит:

— Не ходи. Если он заснул, дай ему поспать, а если нет, не мешай ему думать о своем.

— О чем — о своем? Когда он один, он только и думает что о матери, которая умерла и теперь блуждает, наверно, где-то поблизости, смотрит на нас и слушает, что мы говорим.

— И пусть думает о матери! О ком же еще думать человеку, если он остался совсем один на белом свете.

Моя сестра Рица, до сих пор не проронившая ни слова, вдруг возмущается:

— Один на белом свете? Как это так — один на белом свете? У него девять человек детей, вовсе он не один!

Моя сводная сестра Костандина с горечью произносит:

— Хоть вокруг тебя будет девятьсот детей, все равно ты один на свете. У каждого своя жизнь, свои думы, свое горе, своя смерть. Что бы мы ни делали, что бы ни говорили, людей не изменишь и смерти не избежишь. Даже цари не могут избежать смерти, а уж кто сильнее их, кто главнее…

Тетушка Уцупер сидит в обнимку со своим Лауренцем, которого со вчерашнего дня до сегодняшнего вечера все потчует и угощает. И вдруг начинает смеяться, словно она на свадьбе.

— Оставь мертвого царя, разодетого в золото и серебро, на несколько дней в гробу, посмотришь, как он будет смердеть, откуда ни возьмись наползут черви и сгложут его всего, только белые косточки оставят… Вот такая она, жизнь: вроде была, а вроде и не была. Такова и смерть: хочешь не хочешь, все равно придет и тебя заберет. Вот потому-то, дорогие вы мои, жизнь прожить надобно… прожить ее нужно… прожить…

Слепой Веве хрипло перебивает:

— А как прожить?

Ему никто не отвечает. Из темноты показывается голова моей тетки Чури.

— Черви! Про червей говоришь! Неужели они принялись за нашу Марию? Нет, я думаю, еще рано им.

Мою сестру Елизабету передергивает.

— Типун тебе на язык! Если знаешь, чего тогда спрашивать!

— Просто мне подумалось… Что бы я ни сказала, всегда меня окоротят. Я вам как бельмо на глазу!

Уже за полночь. На селе пропели первые петухи, а мы их и не слышали — все думали и говорили о своем.

Снова задул ветерок. Опять к нам доносится густой горьковатый запах полей, от которых нас отделяет только насыпь железной дороги. Все мое детство и даже часть юности связаны с этой насыпью, с железной дорогой, с пассажирскими и товарными поездами, что днем и ночью мчатся то на юг, то на север. На севере железная дорога кончается в Турну, в порту, прямо на берегу Дуная. Я там бывал не однажды и видел все, что можно было увидеть: паровозы, вагоны, груженные зерном, склады, показавшиеся мне огромными, старые и молодые ивы, вокзал в порту под красной черепичной крышей и рядом мрачное здание таможни.

Меня всегда завораживал Дунай с его мутными водами и болгарский город Никополь, разбросанный по холмам на противоположном берегу. Мне нравились и белые как сахар пассажирские пароходы, и баржи, длинные, пузатые, черные, похожие на огромных жуков. На каждой барже был домик, самый настоящий домик, в котором жили люди, и у этих людей, живших на барже, были такие же дети, как и у тех, кто жил на суше… Люди с барж и их дети плавали как рыбы. Как рыбы плавали и мы, родившиеся в тесной и скудной долине Кэлмэцуя. Наш Кэлмэцуй! Наш бедный Кэлмэцуй казался просто жалким ручейком по сравнению с необъятным Дунаем…

Дунай был мутным, а порой и довольно бурным. Начинаясь неведомо где, он нес свои воды куда-то на восток, совершенно равнодушный к равнинам, на которых шелестели бесконечные поля пшеницы, мимо рощ и лесов, мимо городов и сел.