Захария Станку - Как я любил тебя

— Я ничего не вижу, уже много лет не вижу ничего, совсем-совсем не вижу, ничего не вижу, кроме темноты. Куда бы я ни обернулся, ничего не вижу, кроме темноты. Но я знаю, когда бывает утро, когда полдень, когда солнце клонится к закату, знаю, когда наступает ночь.

— И я знаю, — подхватывает тетка Аника, — когда день, когда ночь, знаю, что делается вокруг меня, только не вижу, ничего-ничего не вижу. Детишек я мою, готовлю для них, кормлю, но все на ощупь.

Мою сестру Евангелину, которая вот уже несколько месяцев как начала слепнуть, сотрясают глубокие беззвучные рыдания.

Мы молчим и курим. Луна клонится к западу. Дует ветерок, и на нас с шелковицы падают ягоды, сочные и белые, слаще меда, и иссиня-черные, кисловатые.

Воздух прозрачен. На одном конце села лают собаки, на другом — звонко поет петух. Лампы коптят. Мой двоюродный брат Сорян улегся на завалинке, подложил руку под голову и спит. Лилипуты снова легли, прижавшись спиной друг к другу, свернулись калачиком и тоже спят. Только сестры отца еще бодрствуют. Тетушка Уцупер зевает:

— Пойдем, Лауренц, что-то мне спать захотелось.

— Погоди, выпьем еще по стаканчику.

— Давай выпьем.

— Прости, господи, все прегрешения покойницы.

— Царство ей небесное!

Покойница, которой бог должен простить все прегрешения, — это мама, это мама, которая еще четыре дня назад была жива… всего четыре дня назад.

Возможно, она жила бы и сейчас, если бы мы, ее сыновья, уехавшие в Бухарест, позаботились о ней, привезли бы ее в город, показали врачам, достали бы ей лекарства. Мамина болезнь действительно была неизлечимой, но я совершенно точно знаю, что, если б мы проявили хоть какую-нибудь о ней заботу, нам бы удалось продлить ее жизнь — и мама не была бы теперь покойницей, а жила и, возможно, спрашивала бы меня, положив мне на лоб свою красивую руку с длинными пальцами, как спрашивала когда-то:

«Зэрикуце, у тебя лоб горячий. Не болит ли у тебя голова?»

«Нет, мама, голова у меня не болит — и ничего у меня не болит».

Или, посмотрев на меня пристально, она бы сказала:

«Ты что-то сегодня грустный, кто тебя обидел?»

Но разве я мог ей сказать, кто обижал меня, а кто делал счастливым! Счастливым меня никто не делал, но вот досаждать, как и теперь, достаточно досаждали.

«Никто меня не обижал, мама. Я просто так задумался. Ведь в жизни много чего бывает».

«Если бы в жизни ничего не было, она бы не была жизнью».

Я был скорее молчаливым, чем болтливым, ребенком.

«Мама, а где я был до того, как оказался у вас в доме?»

«Нигде не был, Зэрикуце. Где ты мог быть?»

«Как это возможно, чтобы я нигде не был? Я знаю, что я давно уже был, что я был всегда, только… только не знаю где…»

«Никто не знает, где он был до того, как пришел на землю, Зэрикуце. Мы знаем только, что какое-то время живем, потом умираем, а когда умрем, нас отнесут на кладбище и похоронят. Ты знаешь, где кладбище?»

«Знаю, это там, где много крестов и где по вечерам ухают совы с большими-пребольшими глазами… Вот бы у меня были такие большие глаза, как у совы!»

«А зачем тебе большие глаза?»

«Чтобы больше видеть, чтобы видеть все, что делается на свете».

«Мария, скажи своему лягушонку, чтобы замолчал».

«У меня сын, а не лягушонок».

«Да я смеюсь. Без шутки какая же это жизнь! Без шутки нет и веселья»…

Было ли веселье, нет ли, а вот жизнь у мамы кончилась. По ее охладевшему телу уже поползли большие, черные, словно вымазанные в чем-то, муравьи, над ее застывшим телом в пустом пространстве под крышкой гроба гудят пчелы. Будут ли гнить в гробу вместе с мамой и пчелы? Не знаю. Мертвых пчел я видел, а вот гниющих — нет.

Неподалеку от нашего дома стояло несколько ульев. В конце лета отец открывал их. Он окуривал пчел, чтобы они не жалили, и доставал соты. Некоторые пчелы из-за едкого дыма падали прямо на лету и умирали. Потом приходила какая-нибудь из моих сестер с веником, подметала возле ульев, и мертвые пчелы смешивались с опавшими листьями и мусором. А какие у них были золотые крылышки, какие хрупкие тельца! Когда умирало их тело, тут же умирали и крылья…

Моя сестра Елизабета уходит в дом. Помешкав там, она выходит на крыльцо и еще с порога окликает:

— Костандина, Костандина! Пойди сюда, я тебе что-то покажу.

— Что?

— Сейчас увидишь.

Появляется Костандина. Елизабета, держа руки за спиной, возвращается под шелковицы, где светят лампы. Костандина от нее не отходит ни на шаг.

— Погляди, — говорит моя сестра, — глянь, что я нашла! Черный платок! Я про него и не знала, что он есть. Новый, Костандина, почти совсем новый.

Никому от этого не становится ни радостнее, ни печальнее. Нам всем и так достаточно грустно. Моя сестра Елизабета неведомо зачем полезла в сундук и нашла там почти новый черный платок. Значит, после мамы, которая умерла четыре дня назад и уже похоронена на кладбище, осталась не только пара изношенных шлепанцев, которые перешли к Костандине, но и этот почти новый черный платок, при виде которого моя сводная сестра готова упасть в обморок.

— Сестрица, дорогая сестрица, отдай мне его. Ведь он-то мне больше всего и нужен. Черный платок, почти новый! Как он мне нужен, дорогая сестрица!

Моя сестра Елизабета любит подзадорить и посмеяться.

— Нужен! Болтаешь, лишь бы что-нибудь сказать. Зачем тебе нужен черный платок? Мама, понятно, была старуха, повязывалась им, когда в воскресенье ходила в церковь. А ты еще молодая, молодая да горячая…

Сестры отца (сколько их там, шесть или семь?) дружно смеются. Скорчившись, они сидят на стульях в темноте, я их почти не вижу, и мне трудно сказать, сколько их. Тетушка Чуря хихикает:

— Ловко ты ее поддела, бесстыжую, ловко! Платок! Да будь он мой, нипочем бы не отдала, хоть тут тресни! Хоть тресни, слышишь!

— Слышу, — отзывается моя сестра, — слышу, я пока не глухая.

Другая моя тетка, Гуга из Мелчи, тоже подает голос:

— И мы не глухие, племянница, так и знай.

— Я знаю, потому тихо и говорю.

Костандина продолжает приставать к Елизабете:

— Отдай мне, дорогая сестрица, отдай! Я вдова, а вдове черный платок ой как нужен.

Моя сестра Елизабета снова поддевает Костандину:

— Уж не думаешь ли ты пойти в монашки? Для тебя это самое подходящее дело после того, как ты столько нагрешила.

Закрыв глаза, чтобы все думали, будто я задремал, напрягаю слух и жду: вот-вот начнется. Но Костандина не переходит в наступление, как я ожидал. Она идет к старой кривой ветле, что растет у колодца, и начинает во весь голос причитать по матери:

— Мамочка, мама, зачем ты умерла, мама… Как же будем мы жить на свете без тебя, мама…

— А у Костандины хороший голос, — замечает моя сестра Елизабета и зло добавляет: — Захотела бы, могла бы стать певичкой на ярмарке.