Захария Станку - Как я любил тебя

Отец забыл, что рядом с ним сидим и мы. Ему кажется, что он один, что в доме всего только он и огонь. Он смотрит на пламя, вспыхивающее то желтым, то голубым, и тихо шепчет, словно творит молитву:

— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария!

Мы все слышим отца и все думаем о матери — о матери, которая умерла, которую мы похоронили на кладбище, чье тело теперь погружено в воду, потому что дождь, пропитавший всю землю, слился воедино с ручьями, текущими под землей.

— Мария… Мария…

Наступает глубокое молчание, и вдруг у всех у нас перехватывает горло от рыданий.

— Мария, Мария, как я тебя любил, Мария!

Огонь продолжает взмахивать крыльями, они отливают то желтым, то красным. Мы глядим на огонь, и всем нам кажется, что пламя похоже на петуха.

Петух хлопает крыльями, хочет взлететь, но не может оторвать свои огненные ноги от очага, не может взлететь, не может взмыть вверх…

Перевод Ю. Кожевникова.

Тяжело дыша, опираясь на палку, я одолеваю железнодорожную насыпь. Опираясь на палку, тяжело дыша, спускаюсь вниз.

— Пыхтишь, — замечает Кукулец, — будто землю пахал.

— Верно, — отвечаю. — Много чего пришлось перепахивать…

— А я — как птица. Никогда не устаю.

— Я тоже не уставал, когда был таким, как ты.

— А ты давно был маленьким?

— Давненько.

— Когда я состарюсь, ты еще будешь жить?

— Наверное, нет, Кукулец.

Мальчик вздыхает.

— Жалко, — шепчет он.

— Почему жалко?

— Н-не знаю. Жалко — и все.

— А мне не жалко. Я свое отжил…

У калитки меня ждет сестра — я еще не освоился с забытыми местами, родня провожает меня, родня встречает.

— До завтра, — говорю я попутчикам.

— Только не завтра, — прерывает сестра. — Передохни денек-другой, ты же еле на ногах держишься. Завтра отдыхай.

— Хорошо…

Мои провожатые расходятся по домам. И Кукулец. Шаги у него мелкие, частые, островерхая шапка сдвинута на затылок, под мышкой зажат прутик. Вид такой, будто весь мир принадлежит ему. А может, так оно и есть.

Высоко в небе над селом горят звезды.

— Поешь чего-нибудь и ляг, — говорит сестра. — Устал, верно, с дороги.

— С дороги?.. Ну да, с дороги…

К стене дома прислонилась какая-то женщина. Увидев нас, она не шелохнулась.

— Это ты, Филимона? — окликнула ее сестра.

— Я… Пришла вот…

— Лучше бы завтра… А то и послезавтра. Видишь, он…

Я вмешиваюсь в разговор:

— Оставь… Пришел ведь человек… Пусть зайдет. Мне все равно до утра не уснуть… Ты же знаешь, я только под утро засыпаю.

— Наверно, кто-то проклял тебя, — говорит Филимона.

— Наверно…

— Только не я. Я не проклинала тебя, слышишь?

Трость оставляю в углу. Снимаю пальто. Сажусь на край кровати. Комната теплая и светлая. Филимона опускается на стул. Она в старых солдатских ботинках. Черная юбка. Платок, покрывающий ее голову и плечи, тоже черный.

Сестра недовольно смотрит на нее. Если бы она не боялась рассердить меня, то выставила бы Филимону без лишних слов.

— А раньше, бывало, в полнолуние ты читал ночи напролет, помнишь? — говорит Филимона. — Ты любил читать при луне, верно?

— Любил. Хорошее было зрение.

— А сейчас плохое?

— Плохое. Без очков не вижу.

Проходит поезд. Дом гудит, дребезжат стекла.

— Пойду накрою на стол. Скоро муж придет с работы, — говорит сестра.

Мы с Филимоной остаемся одни. Я не могу отвести глаз от ее ботинок.

— Я их зимой ношу… От младшего остались. От Флоричела… Что поделаешь… Старших сыновей мне похоронить не довелось. Один погиб где-то в России. Другой в Венгрии помер. А Флоричела мне вернули без ног. Да и то сказать — вернули! Просто вызвали в Турну, где он лежал в госпитале. Запрягла я волов. На дно повозки травы настелила. У госпиталя волов распрягла. Вхожу — а двор огромный, под акациями лавки, а на лавках солдатики выздоравливающие, словно тараканы на солнце… Ой, да что это я разговорилась!

— Говори, говори, — прошу я Филимону.

«Ищете кого, мамаша?» — спросил меня какой-то паренек.

«Сынка своего, солдатик», — отвечаю.

«А звать его как?»

«Флоричел Лазу».

«А-а, Лазу. Он, должно быть, в большом зале».

«Это где будет?»

«Погодите, мамаша, провожу».

Тут он со скамейки встал и заковылял по двору. Быстро так заковылял.

«Вот… Там повернете и увидите».

Я и увидела. Белый как полотно. В постели лежит.

«Здоров ли, сынок?»

«Здоров, мама».

А сам одеяло до подбородка натянул. Тут доктор вошел, молоденький совсем.

«Вы, — говорит, — мать раненого Лазу?»

«Я, я».

«Можете забрать его домой. Вы на повозке?»

«На повозке».

«Вот и хорошо. Вы пока запрягайте, а мы его к повозке доставим».

Я волов впрягла. Санитар на спине притащил моего Флоричела, на траву уложил. Другой принес узелок с вещами.

«Ботинки ты положил, Опря?» — спрашивает мой мальчик.

«Положил. Да только лучше бы ты их мне оставил. На кой они тебе?»

«Маме отдам. Пусть носит. Хватит ей босиком по грязи топать…»

Ну, привезла я его домой. А в госпитале ему две деревянные культяшки дали. Он на них обопрется и прыгает, как кузнечик. Я и рада — хоть калека, а все же возле меня. Господи боже! Что с человека возьмешь!.. Калека-то он калека, да ведь молодой! Закрутил он с невесткой нашей, вдовой Мьелу.

«Ой, Флоричел-сыночек, грех это, — говорю. — Она ведь женой твоему брату приходится. Трое детишек от него, сынок».

«Нет тут никакого греха. Брат мой умер, что ему теперь…»

«Все село смеется над тобой, Флоричел-сынок».

«Смеется? А надо бы плакать».

Что я могла поделать? Сраму натерпелась. А он к вину пристрастился. Деньги из дому заберет — и в корчму. Пить стал. С людьми ссориться. Полицию задирать.

«Индюки паршивые! — кричал. — Вон какие морды наели. Вам бы винтовку в руки — и на фронт. Пусть и вам поотрывает ноги русскими минометами!»

Однажды не вернулся он. Ждала я его, ждала. Искала повсюду, а под утро нашла в траве на лугу. Голову ему камнем размозжили. А невестка сбежала. Слыхала я, будто нанялась она в какой-то богатый дом в Бухаресте прислугой… Ребятишки на мне остались. Вырастила. Как сумела…

В комнату вошел мой зять Сэмынце, железнодорожник. У него смуглое лицо, голубые глаза, коротко подстриженные усики, большие руки с толстыми пальцами.

— Здорово, шурин, — говорит он.

— Здравствуй.

— Ужинать пойдешь? — спрашивает меня сестра.

— Нет, я не голоден. Посижу с Филимоной…

— Ты только и знаешь, что сидишь да куришь. Ясное дело, так и есть не захочется.

Я смотрю на Филимону. Филимона — на меня. Руки у нее огрубели. На лбу морщины. Много морщин. Щеки запали, посинели от холода. Только губы остались все те же — пухлые, свежие.

— Тепло у вас, — сказала она.

Филимона развязала платок, повесила на спинку стула. На голове осталась тонкая косынка, тоже черная.