Захария Станку - Как я любил тебя

Вторая засмеялась. Насмеявшись, сказала:

— Их оберегает не только святой Варнава. Их защищает и господин префект Бицу. И сами жандармы. Когда надо, они сквозь пальцы смотрят — тогда им тоже кое-что перепадает. Деньги в доме никогда не лишние, и никто не спросит, откуда они.

Отец Трипон выпил с Пинтей и заплатил за двоих. Потом заплатил Пинтя, и они выпили снова. Ни тот, ни другой нисколько не пьянели.

— Эй, трактирщик, сколько с нас?

— Ни полушки, батюшка.

— А тогда — счастливо оставаться!

— Всего вам доброго, батюшка! Всего, Пинтя!

Отец Трипон снял со стены икону, сунул ее за пазуху и направился вместе с Пинтей к церкви. Договор — чтобы ни одна сторона не могла его нарушить — полагалось заключить в алтаре церкви и скрепить клятвой на святом Евангелии.

О Добруджа! Дикая и каменистая Добруджа! Сверкающая золотом и серебром. Огнем и медью. Добруджа обильная и убогая. Добруджа гордая и униженная. Добруджа, века и тысячелетия дававшая приют бесчисленным племенам…

Тем временем мои соседки не спеша догрызли баранки, допили ракию, оставшуюся в бутыли, и слегка захмелели. Трактирщик, хорошо знавший их привычки, забрал пустую бутыль, ушел и вскоре вернулся с полной. Я заплатил за цуйку, заплатил за баранки. И за высохшие маслины, к которым мы так и не притронулись.

Одна из гагаузок прокаркала:

— Теперь пойдем с нами. Не перечь, пойдем, сосунок. Не можешь же ты бросить нас просто так…

Я увидел совсем близко потрескавшиеся, покрытые прыщами губы и перекошенные беззубые рты. Хотя я мог, если надо, не моргнув глазом пройти сквозь огонь, меня вдруг охватил страх — необычный, жуткий, к которому примешивалось чувство гадливости. Однако, чтобы избежать шумного скандала на глазах у всех и не рисковать головой, я поплелся за своими дамами. Уже за дверью трактира они начали совещаться, и я услышал:

— Куда поведем: ко мне или к тебе?

Они остановились. Подумали. Я взглянул на их ноги. Ноги были толстые, в гнойных язвах; ступни широкие, расплюснутые.

— Лучше за околицу, к морю. Где-нибудь в овраге или возле рыбацких лодок. Дома дети могут увидеть, начнут в окна глаза пялить, чертенята. Все же дети есть дети. Нехорошо, если увидят все как есть…

Мы пошли через село. Только теперь я разглядел, насколько оно было разорено и убого. Покосившиеся мазанки. Лачуги, глядя на которые оставалось только удивляться, как их до сих пор не унесло и не развеяло ветром. Землянки, куда проникнуть можно только на четвереньках. Заваленные мусором дворы. Сломанные и местами повалившиеся изгороди. Словом, картина безысходной нищеты. У ворот в редкой тени пожухлых акаций праздно сидели в уличной пыли обросшие бородами мужчины и худые, изможденные женщины. У этих не было ни гроша. А местный трактирщик, будь он трижды проклят, даром никого не угощал. У полуголых ребятишек со вздутыми животами еще хватало силенок играть в чехарду. Один мальчуган стоял согнувшись. Остальные поочередно разбегались и прыгали через него. Тот, кто задевал водившего, сам в свой черед становился на его место.

Женщины всю дорогу переругивались, а я молчал. Наконец мы выбрались из окружавшего нас убожества, миновали заваленное навозом и нечистотами поле и вышли к обрывистому берегу моря. На песке под палящим солнцем лежало несколько рыбацких лодок. Лодки были старые и ветхие. Я бы даже под страхом смерти не согласился сесть в такую лодку. С лодок я перевел взгляд на море. На море, где мы плавали с Урумой… Гагаузки между тем отыскали в ложбине между скал укромное место.

С моря меня увидел ветер и, сжалившись, обдал своею свежестью. Море тоже заметило меня. Разгневавшись, оно вздыбилось, загудело. Я тоже рассердился на него, отвернулся и взглянул на гагаузок. Бабенки по очереди подносили бутыль ко рту и не успокоились, пока не осушили ее до дна. Глаза у них помутнели. Меня они уже не видели. Обо мне они просто забыли. Позевав, уснули. Захрапели. Целый рой больших зеленых мух налетел на спящих, облепив их нарывы и язвы. Я подошел к ним, одернул им юбки и прикрыл ноги почти до лодыжек. Потом долго мыл руки и лицо в соленой морской воде, довольный, что так дешево отделался. Оставив гагаузок храпеть, я пошел обратно в село. Отвязал коня. Сел верхом и поскакал в Сорг. Возле церкви увидел отца Трипона. Тут же был и пастух. Обнявшись, они лобызали друг друга в усы. Наверно, подумал я, святой Варнава уже открыл попу, а тот передал пастуху, где обретаются его заплутавшие овцы.

— Но-о-о, кляча…

На полпути я снова наткнулся на жандармов. Их рослые, сытые кони шли шагом. Меж ними со связанными за спиной руками, едва волоча по пыльной дороге босые ноги, брели двое турецких парнишек. Шаровары их были в заплатах, фески старые и засаленные. Я поклонился жандармам, собрался с духом и спросил:

— Они что, украли что-нибудь?

— Украли, — ответил один из жандармов, — украли овец у Пинти-пастуха.

Я улыбнулся, хотя от жалости к туркам мне хотелось плакать. И добавил:

— Пастуха этого я только что видел в Коргане. Он искал своих овец. Потом пошел с отцом Трипоном в церковь.

— Вот и мы ведем этих жуликов в церковь, пусть отец Трипон обратит их в истинную веру.

Я снова засмеялся. На этот раз от страха перед жандармами. Жандармы тоже захохотали — от самодовольства. Кони их не смеялись. Так же как и мой конь. Лошади никогда не смеются. И никогда не плачут. Смеются только люди. И плачут одни только люди. Турки тоже были людьми. Однако они не засмеялись и не заплакали. А побрели дальше меж рослых и лоснящихся жандармских коней. Вдруг я услышал удалое гиканье. Оглянулся, посмотрел вслед проехавшим румяным молодцам жандармам и туркам. И увидел, что теперь босые турки со связанными за спиной руками уже не брели меж коней, а бежали впереди. Жандармы вопили:

— А ну, бегом! Бегом что есть духу!

— Бегом! Не то догоним — копытами затопчем!

Турки бежали. Бежали изо всех сил. Но рослые, сытые, лоснящиеся жандармские кони уже настигали их.

— Бегом! Что есть духу! Догоним — затопчем!

Была ли это только игра? Или жандармы и впрямь надумали до смерти затоптать парнишек копытами своих коней? О Добруджа! Сверкающая золотом и серебром. Добруджа гордая и униженная. Величавая и дикая…

— Но-о-о, дохлая! Но-о-о!

Я поспешил убраться подобру-поздорову, свернув на дорогу, которая вела в Сорг.

Сквозь стук неподкованных копыт лошади, уносившей меня в Сорг, я услышал, как хлопнул выстрел. Но не остановился. И не обернулся. Раздался еще выстрел…

— Но-о-о! Нно-о-о, дохлая!

Дохлая послушалась. Понеслась — только копыта замелькали. Вскоре спина лошади была вся в мыле.

Дикая Добруджа! Покрытая камнем и сожженная солнцем. Необыкновенная Добруджа. Сверкающая медью, золотом и серебром. Добруджа! Суровая, прекрасная и жестокая земля. Обильная и нищая. Вшивая и все-таки чудесная Добруджа. О Добруджа!