Захария Станку - Как я любил тебя

Пришел хозяин, спросил: Ты был в кофейне?

— Да. Кофе и конфет захотел. Да и табак весь вышел.

— Слышал про тех двоих турок, которых застрелили?

— Слышал.

— Хорошо, что это турки. Хорошо, что не татары!

Хорошо так хорошо…

Таким вот образом, гоняя лошадей с каменными катками, обмолотили мы ячмень и пшеницу, рожь и овес. Уложили солому в четырех сараях на дворе и прикрыли ее сухой травой. Уруму я встречал по вечерам, когда она пригоняла с пастбища табун. Вместе у колодца мы поили коней. Мельком я видел ее и по утрам. Говорить со мной она перестала вовсе. Но Хасана, чья вина так и осталась для меня тайной, она била каждый вечер. И как раз в тот день, когда я облегченно вздохнул, радуясь окончанию всех тяжелых работ, Селим Решит позвал меня к себе и приказал:

— С завтрашнего дня, нечестивая собака, снова займешься табуном.

Однажды — это было после того, как мы сжали весь хлеб, обмолотили и засыпали на хранение в амбары, — Селим Решит позвал меня и сказал:

— Слушай, нечестивая собака. Вчера я побывал на пастбищах и видел, что трава вся посохла. Давно не было дождя. А дни стоят слишком жаркие.

— Да, хозяин, дни стоят слишком жаркие. Просто палит.

— Такова воля аллаха, грязная собака. Аллах пожелал, чтобы нынешнее лето, которое послано нам по его милости, было очень жарким.

— Да, хозяин, такова воля аллаха. И жаловаться на него мы не имеем никакого права.

— Моим коням, слуга, уже мало травы, хотя они пасутся целыми днями.

— Да, хозяин, ваши кони едят не досыта. Чуть ли не голодают.

— Мои кони голодают, нечестивый. А чтобы мои кони не голодали, ты будешь теперь отводить их на пастбище и по ночам.

Мне захотелось подразнить хозяина, и я решил затронуть его самое больное место — кошелек.

— Но, хозяин, мы ведь договаривались, что я буду пасти ваш табун только днем.

Татарин меня разочаровал. Против моих ожиданий он остался спокоен.

— Твоя правда, грязная собака. Я прибавлю тебе еще несколько леев. Доставь мне удовольствие.

— Ради вашего удовольствия, хозяин, коли об этом зашла речь, я готов на все. Вы обращались со мной по-людски…

— Ходжа говорит, что с таким бродягой, как ты, я обращаюсь слишком хорошо.

— Ходжа много чего говорит…

Ойгун — так звали ходжу из убогого татарского села Сорг. Ойгун Джемил… Мужчина средних лет. У него кривые коротенькие ножки. Большая голова, широкое лицо, а борода длинная и жесткая, как пучок конопли. Сталкиваясь с ним на улице села, я каждый раз уважительно сдергивал с головы шляпу. Ходжа носил тюрбан. Моргнув, он нехотя кивал мне в ответ. Ему не нравилось, что я нашел, хотя бы временный, приют среди татар, его паствы, и нанялся слугой к Селиму Решиту. Может быть, этого сонного ленивца настраивала против меня толстая Сельвье, мать Урумы? А может быть, его подговаривали и местные парни, которые уже не раз обещали отсечь мне ятаганом голову, если я как можно скорее не уберусь из этих краев. Бедная моя головушка! Многие злились на меня из-за всяких пустяков и жаждали проломить мне голову. Но я сохранял ее назло всем и намеревался беречь и впредь. Пугали меня ятаганы татарских парней? Нет. Не пугали. Некоторым из них, самым отчаянным, которые подстерегали меня на пути к кофейне, где я покупал табак, я показывал нож. Они злобно ухмылялись. И принимались издеваться:

— А что ты умеешь им делать? Может, резать овец и сдирать с них шкуру?

— Если хотите, могу показать.

— А ну покажи, грязная собака, покажи, если есть что показать.

Я попросил одного из них воткнуть в землю палку и надеть на нее феску. Он не понял, что я собираюсь делать, но послушно исполнил мою просьбу. Я велел всем отойти в сторону и смотреть. Они подчинились. Тогда я отсчитал десять шагов, прицелился и метнул нож. Он просвистел в воздухе и, как сабля, срезал кисть фески.

— Ну как, нравится?

— Нет, не нравится.

— В вас я могу попасть и с более далекого расстояния, раза в три дальше.

— Шайтан!.. Хромой шайтан!..

— Да, — со смехом подтвердил я, — шайтан и есть, из плоти и крови, хромой шайтан.

Они оставили меня в покое. Во всяком случае, так мне в тот день показалось.

Маленький татарчонок Урпат изнывал от нетерпения. Я не знал, в чем тут причина, да и не собирался допытываться. Ах да! Конечно!.. Вспомнил! Приближался день его «свадьбы»…

На рассвете и на закате ходжа взбирался на минарет мечети и созывал правоверных на молитву:

Услышав его, старые татары гасили трубки, покидали кофейню и, шаркая залатанными туфлями по глубокой белесой уличной пыли, плелись к мечети, в крытую галерею, где было прохладно.

— Урума, почему ты никогда не молишься?

— Я буду молиться. Когда состарюсь, и молиться буду.

— И о чем же ты будешь тогда молить аллаха?

— Может, об отпущении грехов. А может, о твоем здоровье. Пока еще не знаю, Ленк. Это будет нескоро.

Урума не знала, что ждет ее в будущем. Я тоже не знал. И ни один человек на свете не знает, что принесет ему завтрашний день, что его ждет. Выполняя приказание хозяина, я после захода солнца ненадолго уводил табун с пастбища и гнал в село. Когда сидишь верхом на полудиком жеребце, остается лишь держаться за гриву, гикать да щелкать арапником. Во время бешеной скачки табун Селима Решита становился похож на сонм призраков. Неподкованные копыта коней крошили сухую каменистую землю и вздымали гигантские облака пыли, остававшиеся позади и долго еще висевшие в воздухе. Урпат издали слышал наше приближение и широко распахивал ворота. На подходе к дому я уже не гикал и не щелкал арапником. Кони замедляли бег, проталкивались, тесня друг друга, на широкий двор и скучивались у колодца. Я спешивался и принимался вертеть колесо. На помощь мне приходила Урума. Мы поднимали бурдюк за бурдюком, полные чистой, холодной, горьковато-соленой воды. Урума опрокидывала их в колоду, и истомившиеся по воде лошади не заставляли себя долго просить. Пили, пока не утоляли жажду. Татарин кормил меня жареной бараниной, кислым молоком и пресными лепешками, испеченными в золе. День проходил за днем, ночь сменялась ночью. Приближался конец лета. Татарчонком овладело странное беспокойство, смешанное с затаенной радостью. Вечерами, когда мы кончали поить коней, он вьюном вертелся у меня под ногами. Казалось, он хочет мне что-то сказать, но не решается. В конце концов ему стало невмочь хранить свою тайну. И он шепнул мне:

— Ленк… слушай… через две недели…

Для Урпата, как и для остальных татар этого села, я оставался неверным, нечестивой, грязной собакой, которой не подобало знать о сокровенных тайнах их жизни.