Захария Станку - Как я любил тебя

— Господи, помилуй нас… Господь наш всемилостивейший, помилуй нас…

Отец падает на колени рядом с гробом и смотрит на мамины мертвые руки, на ее мертвое лицо, смотрит и на цветы, вырванные из земли, — они уже тоже начали умирать. Отец замечает муравьев и пытается собрать их с маминого лица. Он собирает их по одному и давит между пальцами. А муравьи все откуда-то ползут и ползут, словно в гробу настоящий муравейник.

Священники покончили со своими молитвами и на второй развилке. Они молчат. Не слышно даже звяканья кадил. Священники делают знак, чтобы подымали гроб.

Отец целует мамины руки. Он крепко целует их, потом целует лоб, на котором суетятся муравьи, потом губы, по которым тоже бегают муравьи. Все стоящие вокруг гроба молчат, молчат и смотрят, как отец целует мамины руки — он никогда не целовал их, пока она была жива, — как он целует ее в лоб и в губы.

Мой двоюродный брат Сорян берет его под мышки.

— Ну хватит, а то нас вечер на дороге застанет.

На какой дороге? Все дороги ведут… ведут на погост.

Отец позволяет поднять себя. Процессия двигается. Что это вспомнил Кире? Он плачет. Слезы текут по его лицу и скрываются в бороде.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Спать, спать всем ложиться…

Справа от нас склон, покрытый виноградниками, между ними тянутся узкие полоски, засаженные подсолнухами. По ту сторону холма расстилается кажущаяся бескрайней равнина, там возвышаются курганы: курган Годжиу, курган Мэлай, Сторожевой курган, Козий курган, курганы, имеющие названия, и безымянные. Курганы… Курганы… Кто насыпал, когда и зачем на равнине Делиормана столько курганов? Кладбище зажато между железной дорогой и шоссе, ведущим к станции и дальше по селам, что испокон веков льнут к воде Кэлмэцуя. С левой стороны — высохшая пойма, где пасутся белые стада гусей и пестрые стада уток, Кэлмэцуй, а за ним село Виорика: там живет сводный брат отца Алисандру Наста и другие близкие и дальние родственники.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

— Что ты сказал, Сорян?

— Я сказал, что надо идти, а то нас вечер застанет на дороге.

— А где мой брат Алисандру?.. Я не вижу моего брата Алисандру.

— Он остался дома. Говорят, у него ноги не ходят.

— Кривая Чуря тоже осталась дома.

Динг-динг…

— Кто? Тетка Чуря? Она тоже дома, еду готовит.

— Правда-правда. Людям и после этого нужно есть и пить.

Мы двигаемся медленно, идем как можно медленней, совсем-совсем медленно, как ходят только за покойником. И все-таки с каждым шагом, как бы он ни был мал, мы приближаемся к кладбищу, приближаемся к тому месту, где погребем маму. А потом? Что мы будем делать после того, как похороним ее?

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Спать, спать, всем ложиться.

Я знаю эту дорогу. Тысячу раз бегал по ней босиком и тысячу раз шагал по ней и позже, когда уже не было нужды бегать босиком…

«Зэрикуце, сбегай на станцию, отнеси отцу поесть. Он там грузит вагоны. Знаешь, где его найти?»

«Знаю ».

В одну руку я брал горшок с чорбой из щавеля или из фасоли, в другую — узелок с горбушкой хлеба или куском мамалыги. Мне приходилось идти мимо кладбища. В полдень, средь бела дня, я не боялся ни крестов, ни могил, ни сов, которые, как мне было известно, прячутся в звоннице. Я приносил отцу обед. Он съедал его быстро — я даже не успевал оглядеться, — и не только потому, что бывал страшно голоден: отец боялся пропустить свою очередь за мешками. Каждый раз, принеся ему обед, я видел, как он обливается потом в серой от пыли, прилипающей к телу рубашке. Зерно грузили со склада или прямо с возов. Отец взваливал на спину пятипудовый мешок, и я слышал, как у него хрустели кости. Потом он поднимался по мосткам и высыпал зерно в вагон. Густая пыль висела в воздухе, и грузчики глотали ее с раннего утра до позднего вечера. Тогда платили за работу серебряными или никелевыми монетами. Получив деньги, грузчики шли вдоль железной дороги, на переезде сворачивали на шоссе и направлялись к корчме Букуреску. Там на голодный желудок они пили ракию, пока в кошельке не оставалось ни гроша. Отец вознаграждал себя за труд одной-единственной стопкой цуйки, которая стоила пять банов. Протягивая корчмарю или корчмарке еще десять банов, он говорил:

«Дай и парнишке баранку».

Это я был тем парнишкой, которому отец покупал баранку.

От цуйки у отца краснело лицо. Едва он приходил домой, мать, взглянув на него, тут же принималась его ругать, забывая, как тяжко он работал весь день.

«Опять ты выпил!»

«Выпил. Стопочку, одну-единственную».

«Она же денег стоит. Ему, — она тыкала пальцем в меня, — ты купил баранку, а этих, — тут она показывала на остальных детей, сгрудившихся вокруг нее, — а этих чем я буду кормить?»

У нее было чем накормить, мало, но было. Отец делался мрачным и, не подходя к накрытому столу, голодный ложился спать после целого дня непосильной работы. Вслед за ним голодными ложились и мы. Мы засыпали, и нам снились сны. Снилось, и это была сущая правда, что нам нечего есть, что мы умираем с голоду. Мы просыпались, в желудках у нас урчало. Мама всегда жалела нас; мама, которая умерла и которую мы провожаем теперь на кладбище, разводила огонь, подогревала еду и звала детей к столу. Отцу она ничего не говорила. Отец выходил из дому и начинал хлопотать во дворе, обряжать скотину. На улице было еще темно, рассвет наступал лишь через час, через два. Привычка заставляла нас приниматься за работу задолго до рассвета.

Вместе с соседскими ребятами мы отправлялись за речку на огороды, которые арендовали болгары. Там нам всегда, с ранней весны до поздней осени, находилась работа. Если случалось, что в доме был хлеб, мама давала нам по куску.

«Хлеб — это дар божий, смотрите не уроните на землю».

Хлеб мы берегли как зеницу ока. Съедали его в полдень. Бывало, несколько крошек ускользали между пальцами и падали на землю. Мы не подбирали эти крошки, на них тут же набрасывались муравьи. На болгарских огородах, в поле, на винограднике — где бы нам ни случалось остановиться или присесть, всюду мы видели муравьев. По всей земле бегают муравьи, муравьи черные, желтые, рыжие.

На земле куда больше муравьев, чем людей. И откуда появилось теперь столько муравьев, и как они попали к маме в гроб, и почему они бегают по ее телу, которое лишь два дня назад было живым?

В надежде, что и ему что-то перепадет, к нам протискивается отуреченный цыган, низкорослый и смуглый, с пухлыми и яркими, словно подкрашенными, губами, по прозвищу Губан. Выпив кружку вина, он протягивает руку.

— Дюжина ребятишек у меня дома, целая дюжина.

Мой брат Штефан роется в кармане и дает ему несколько леев.

— А после можно зайти к вам домой? Может, что останется после поминок…

— Приходи, Губан.