Захария Станку - Как я любил тебя

Редкая неделя проходила без того, чтобы кто-нибудь не умирал.

Мы проходим мимо дома Флорою, что стоит на границе между селом и кладбищем. Впрочем, никакой границы здесь нет: одно село, на земле, где обитают живые люди, почти примыкает к другому селу, под землей, где находятся все наши покойники, куда переселимся и все мы, когда умрем… Все мы…

Хотя, выйдя из дома, мы шли так медленно, как ходят только за покойником, мы все-таки добрели до кладбища… Как медленно ни иди, все равно дойдешь до кладбища. Вот и конец. Хотя нет, есть тут и что-то иное.

Я смотрю вверх. Восточная часть неба покрыта облаками, но это редкие белые облачка, от которых не бывает дождя. Было бы еще печальней, если бы тело мамы намокло под дождем.

А не все ли равно?

Может быть, и не все равно.

Земля, где погребены наши покойники, каменистая. Под гробами усопших сочится вода и тонкими струйками стекает в Кэлмэцуй, а от него кладбище отделяет только дорога. Эта узкая дорога зимой занесена снегом или покрыта грязью, а летом пылью. Сейчас конец лета, и на дороге лежит толстый слой пыли. Я вдруг замечаю, что все мы покрыты пылью, что вся похоронная процессия движется в густом облаке желтоватой пыли.

На мертвом и уже посиневшем лице матери, на ее застывших, прикрытых веками глазах лежит тонкий слой белесоватой пыли. Мама ляжет в могилу с запыленным лицом, и это она, которая всегда любила быть чистой, как цветок! Она лежит в покрытом черным коленкором гробу, торжественно обряженная, в черном головном платке, в белой накрахмаленной кофте, черной безрукавке, черной юбке и черных туфлях. Все это было куплено заранее, еще в молодые годы — ведь никто не знает, когда придет смерть, а к ее приходу нужно быть готовым, — и хранилось в сундуке, переложенное веточками базилика, ни разу не надеванное, в ожидании похорон.

Еще за день до смерти мама шутя сказала моей сестре Евангелине:

— Когда я умру, вы меня оденете во все черное. Мой первый муж и не узнает меня.

— Ничего. Узнает с первого взгляда.

— А как он узнает?

— По лицу, по глазам, по походке — да по всему. Ты, мама, не похожа ни на одну женщину в мире. Ты всегда была сама собой.

Кто-кто, а отец доподлинно знает: его жена, родившая ему и воспитавшая кучу детей, без устали трудившаяся вместе с ним, чьи проницательные глаза и красивые руки никогда, кажется, не ведали отдыха, действительно не похожа ни на одну женщину в мире.

Пока мама была жива, руки ее никогда не отдыхали. Теперь ее руки уже не будут работать, они отдохнут. Они станут прахом и наконец обретут покой. Но откуда мы знаем, что земля отдыхает? Из земли поднимается трава, из нее тянутся ввысь стебли цветов и стволы деревьев. Тело матери может превратиться в тополь с прямым и тонким стволом — он будет гибко раскачиваться, а серебристые листья будут беспокойно трепетать… без устали беспокойно трепетать. Такими же беспокойными были все дни моей матери, такими же беспокойными, полными всяких страхов были и ее ночи…

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

Вслед за трубой подают свой тонкий голос и маленькие древние колокола со звонницы деревянной церквушки. Звуки сталкиваются, перемешиваются и вздымаются ввысь, словно шествуют по ступеням серебряной лестницы. Возможно, что по этой незримой для нас, а видимой только для нее лестнице и поднимается мама на небо. Одна? Нет. Она всегда была одинока и всегда боялась одиночества.

— Господи, помилуй… Господи, помилуй…

Два ангела, один справа, другой слева, поддерживают маму под руки, но не возносят ее на небо, а парят с нею в воздухе над самым погостом. Теперь на кладбище две Марии: одна, облаченная во все белое, как невеста (а мама никогда не была невестой, не играла свадьбы ни с первым мужем, ни со вторым), молодая и красивая, витает, словно белое облачко, а другая, мертвая, облаченная во все черное, лежит в гробу. Большими удивленными глазами смотрит Мария, витающая в воздухе, на Марию, лежащую в гробу.

Она смотрит и спрашивает ангелов, поддерживающих ее под руки:

«Разве это я?»

«Это ты, Мария».

«Как же я постарела! И когда я успела так постареть!»

«Никто не замечает, как наступает старость, Мария»…

Видение исчезает. Неожиданно появилось оно и тут же исчезло, чтобы возникнуть вновь.

Мы медленно идем, приминая начавшую уже желтеть кладбищенскую траву. Похоронная процессия растекается по узеньким тропкам среди кустов, меж старых и новых могил.

Мама смотрит на нас оттуда, сверху, и спрашивает, чего это мы ее оплакиваем. Она чувствует себя легкой, как дымок, легкой, как облачко пара, совсем-совсем легкой…

Ангелы устали держать ее под руки. Один из них поворачивает голову и подзывает облако. Облако подплывает ближе. Оно похоже на корабль с распущенными парусами. Мама поднимается на корабль, а он покачивается, еле заметно покачивается, но не движется ни к западу, ни к востоку, не плывет ни на север, ни на юг. В корабле есть окошечко. В этом окошечке появляется мамино лицо. Она смотрит на нас, и лицо ее становится печальным. Она глядит на нас, на лицо той, что лежит в гробу, и ей становится грустно-грустно…

— Мама, мама, что же мы будем делать без тебя, мама?

Это голосит Костандина. Она притворяется несчастной, истерзанной неутолимым горем. Отец сердито смотрит в ее сторону.

— Костандина… Как была сумасшедшая, так и осталась.

— Ту-ту… ту-ту-ру-ту…

И опять все сестры причитают по матери, снова все женщины оплакивают своих усопших. Одни плачут навзрыд настоящими слезами, у других сухие глаза, и они голосят, чтобы только голосить. Их покойники умерли уже давно, боль утраты давно миновала, и осталось лишь воспоминание, и то смутное, и то почти исчезнувшее.

Если подойти к Чокоше и спросить, какого цвета были глаза у ее мужа, умершего лет этак тридцать тому назад, она бы ответила:

— Голубые! Да нет, вроде бы зеленые… Нет, нет, погоди… наверно, карие.

Но это не мешает ей голосить и звать мужа, хоть его давно уже нет.

— Стоян мой, Стоян, на кого ты покинул меня, Стоян…

На многих покинул ее Стоян Конч, на всех, кто желал ее, и даже на тех, кто не желал ее, но кого желала она сама, статная и широкая в кости Чокоша Конч.

Облегченно вздохнув — ведь все покойники такие тяжелые, или это только так кажется тем, кто несет их на плечах, — четверо мужчин опускают гроб около вырытой могилы и ставят его поперек на два соседних могильных холмика. В жизни — я подразумеваю жизнь живых людей — царит великая теснота, а на кладбище эта теснота еще больше, хотя мертвые ничего не едят, а, наоборот, их самих поглощает земля, в которую они в конце концов и превращаются.

Глаза матери совсем ушли в глазницы, словно бы утонули в них. На закрытые веки и на длинные ресницы тонким слоем легла пыль. Губы почернели. Могила со сводами, выложенная необожженным кирпичом, похожа на печь для хлебов, на печь в сельской пекарне.