Захария Станку - Как я любил тебя

Никто из нас не успел ничего ответить, как рядом остановилась телега. Довольно бодро с нее слезает тетка Уцупер из Секары. В телеге сидит и держит вожжи маленький, усатый, убеленный годами старик. Он улыбается мне:

— Что, не узнаешь?

— Как же, узнаю! Ты — дядя Лауренц, дядя Лауренц Пиеле.

— Я немножко постарел.

Тетка Уцупер не плачет, не причитает, даже лицо ее не кажется опечаленным.

— Значит, так, Тудор, умерла Мария… Жалко, что я раньше не сумела приехать. Я бы тоже посмотрела на нее последний раз.

Отец молчит, молчит и смотрит в землю. Тетка Уцупер продолжает:

— Опоздала я, а все Дица…

— А что с Дицей? — испугавшись, спрашиваю я.

Тетка из Секары улыбается.

— Ничего. Что ей сделается? Родила двенадцатого ребенка — девочку. Ножками шла вперед. — верный признак, что вредная будет девчонка, — еле-еле вытащили ее живой.

Тетка вплотную подходит к отцу и, явно желая ему польстить, говорит:

— Я ей сказала, чтобы окрестила новорожденную Марией. Здесь умерла Мария, а в Секаре родилась другая… Колесо жизни — оно все вертится и вертится…

Отец слушает тетку Уцупер и как будто не слышит. Он ничего не говорит, а я приглашаю тетку Уцупер и дядю Лауренца Пиеле:

— Поезжайте к нам домой — там поминки. А мы придем попозже. Сами понимаете…

Тетка Уцупер садится в телегу и прижимается к своему Лауренцу, словно девушка к возлюбленному, с которым она только что обвенчалась. Как трогательна эта любовь — длится уже сорок лет и нисколько не увяла, не поблекла.

— Но, пошел!

Как и всегда, лошадью правит тетка Уцупер. Скрипят колеса телеги. Мы глотаем поднятую ею пыль. Пройдя кладбище, пересекаем железнодорожное полотно и начинаем взбираться на холм. Тропинка узкая, и мы идем гуськом: впереди я, за мной отец, сзади мои братья, Ион-адвентист и Штефан. С нами мог бы быть и Георге, но его не позвали на похороны, потому что наша мать ему мачеха. К тому же несколько лет назад у него умерла жена. Ему еще не было тридцати, а он уже остался вдовцом с пятью маленькими ребятишками. Расти их, батюшка! Корми и обстирывай, батюшка! Одевай их, батюшка!

Солнце скрывается за холмом, что на том берегу Кэлмэцуя. Воздух неподвижен. На все ложится багровый отсвет заката. Облака рассеялись, растаяли и исчезли. Совы — их пять или шесть, так я никогда и не знал, сколько их живет на кладбище, — пролетели над самыми нашими головами, возвращаясь к себе, на звонницу деревянной церквушки.

Жнивье, кукурузные поля и поля подсолнечника. Все головы подсолнухов повернуты к солнцу, которое скрылось далеко-далеко за холмами.

Мы подходим к нашему винограднику. Вдоль восточной его стороны между кустами винограда и канавой, заросшей колючей высокой акацией, тянется полоска необработанной земли. В густой траве, достающей нам до пояса, шныряют зеленоватые ящерицы и таятся коричневые жабы. Мы приминаем эту траву, утаптываем место, чтобы сесть.

— Кажется, я с самого утра не курил, — говорит отец. — С самого утра и до вечера — это долго, очень долго. Есть ли у кого-нибудь закурить?

Я протягиваю ему пачку сигарет. Мы все закуриваем, кроме Иона-адвентиста, ему вера запрещает курить. От дыма становится горько во рту, и воздух, как мне кажется, тоже напоен горечью.

Покурив, мы тщательно тушим окурки, чтобы не поджечь сухую траву. Ведь, если загорится трава, огонь может переброситься на поле, и тогда уже неведомо, кто, когда и как сумеет остановить пожар. Дневной свет медленно-медленно угасает. Ночью не будет непроглядной темноты. Ночь будет прозрачная, освещенная лунным светом, как и накануне.

Уже два дня, как умерла мама. Умерла! Что же мы будем делать теперь? Со смертью, что пришла и забрала человека, ничего не поделаешь… Ничего не поделаешь… Мой брат, Ион-адвентист, грызет ногти. Со вчерашнего дня он ничего не пил, ничего не ел. Штефан все никак не успокоится, он все плачет и плачет. Даже удивительно, откуда берется столько слез.

Мы довольно далеко от кладбища, но нам слышно, как там ухают совы. Исчезли последние отсветы солнца. Стемнело. Как пахнет созревающий виноград! Как пахнет начавший уже сохнуть бурьян! Это запах здоровой земли. (Все мы когда-нибудь превратимся в землю, станем здоровой землей.)

Мама умерла позавчера, и мы похоронили ее. Прошло уже несколько часов, как мы ее похоронили. В ту самую землю, на которой она жила и страдала, закопали мы маму, в ту самую землю, на которой мы еще будем жить… Сколько мы проживем… Прах, поднявшийся из праха. Прах, превращающийся в прах…

Данг-данг-данг… динг-динг…

Колокола опять звонят по усопшему. Но по покойнику, что уже похоронен, колокола не звонят. Колокола звонят, только когда умерший ожидает своих похорон.

— Что случилось?

— Ничего. А что могло случиться? Кто-то еще умер в селе.

— Кто?

Отец вскакивает и широко распахивает ворот рубахи, словно до сих пор она давила ему шею и не давала свободно дышать. Он идет куда-то во тьму. Я бросаюсь за ним. Не знаю почему, но я боюсь, очень боюсь оставить его одного. Я беру отца за руку и спрашиваю:

— Хочешь, я найду спелый виноград, и мы поедим? Может, нам легче станет.

— Пойди поищи.

Отец осторожно высвобождает свою руку, возвращается к моим братьям и вновь ложится на траву.

— Не знаете ли вы, кто это еще умер в селе? — спрашивает он. — Колокола звонят по новому покойнику.

— Не знаем, — отвечает Ион-адвентист. — Но если хочешь, я сбегаю в село, спрошу и тут же вернусь.

— Не стоит бегать, — говорит отец. — Я думал, вы знаете. А раз не знаете, то не знаете.

В нескольких шагах от них я выбираю на ощупь и на вкус кисть винограда и подношу отцу.

— Ешь. Ты уже несколько дней почти ничего не ел.

Отец берет кисть винограда, отрывает от нее по ягодке и кладет в рот.

— Сладкая эта рошиоара, — говорит он, — слаще всякого другого винограда.

Снова редко и печально звонит колокол по покойнику, по новому покойнику. Отец вздрагивает, и хоть знает, что ответа не получит, однако спрашивает:

— Кто же это помер? А? Кто бы это мог помереть?

Восходит луна, огромная, круглая. Вначале она багровая, но, по мере того как поднимается выше и выше, становится все желтее. По дороге вдоль виноградника идет человек. Он бредет одиноко по глубокой пыли проселочной дороги. Бредет и насвистывает, чтобы не чувствовать себя совсем одиноким. Я подымаюсь ему навстречу. Заметив меня, он останавливается и замахивается палкой. Однако здоровается:

— Добрый вечер.

Когда я отвечаю, он узнает меня и смеется:

— Чуть было палкой тебя не огрел.

Надо бы тоже рассмеяться, но мне не до смеха.

— Ты один? — спрашивает он меня.

— Нет, не один.

— Понимаю. С дядей Тудором.

— И с братьями…

Я умолкаю, молчит и он.