Захария Станку - Как я любил тебя

Опять звонят колокола большой сельской церкви. По ком же они звонят? Ах да, это ведь по старику, которого убил собственный внук за то, что тот слишком много ел, за то, что никак не мог помереть сам.

Нельзя слишком долго жить. Нельзя вынуждать внуков убивать нас за то, что мы слишком много едим и не умираем вовремя. Нужно уметь принимать смерть. Нужно в срок уходить из жизни и освобождать место другим.

По свежей маминой могиле снует множество черных, словно лоснящихся муравьев. Уж не собираются ли они устроить здесь муравейник?

Пчелы перелетают с цветка на цветок. Они в точности похожи на тех пчел, которые вчера вечером остались в гробу и были засыпаны землей вместе с мамой. Возможно, что все они из одного улья. Одни к вечеру вернулись в улей, другие нет.

Какая-то старуха, согнувшись в три погибели, рвет траву и набивает ею мешок.

— Добрый вечер, — говорю я ей, потому что солнце уже клонится к закату. — Уж не ты ли будешь моей крестной Диоайкой?

Старуха смеется и показывает два ряда белых ровных зубов.

— Нет, сынок, нет. Избави бог! Диоайка, про которую ты говоришь, давно померла. Выцарапала глаза всем святым, поворожила-поворожила — да и померла. Все село ее проклинало, когда померла.

— Тогда, — продолжаю я допытываться, — тогда ты моя тетка Унтурика?

Старуха смеется еще громче.

— Унтурика! Да как я могу быть Унтурикой, когда Унтурику зарезало поездом. Прямо на куски искромсало. Пьяная она была. Шла со станции по железной дороге, попала под поезд, ее и задавило… Сдается мне, ты хочешь спросить, не Чокоша ли я…

— Нет. Чокошу я видел вчера. Она приходила попрощаться с моей матерью.

— Чего уж таиться, я, парень, Питулича, вдова Вититиу из Виорики. Может, ты еще застал старого Вититиу, который в Турну на ярмарке вошел в цирке в клетку с медведями и всем им шеи посворачивал на сторону?

— А давно умер Вититиу?

— Давно. Годов двадцать уже будет.

— Где же его похоронили?

Старуха показывает на могилу, почти сплошь заросшую цветами.

— Здесь я его закопала.

На кресте из серого камня нет даже имени.

— Почему же не попросила каменотеса выбить на кресте хотя бы имя?

— А кто читать-то будет?

Старуха рвет траву на могилках и набивает мешок.

— Зачем тебе столько травы?

— А для козы. Корову держать у меня сил нету, так я держу козу.

— Как это Бикой не украл ее у тебя?

— Уже украл одну. В позапрошлом году это было.

— И что же ты сделала? Прокляла его?

— Нет, не прокляла. Я в проклятья не верю. Я его отлупила.

— Как?

— Возле корчмы, у Бучука. Дождалась, когда выйдет оттуда, и давай его палкой по спине охаживать, пока душу не отвела.

— А он не защищался?

— Не успел.

— И не ударил тебя?

— Как это меня ударить? Ведь мне уже больше восьмидесяти годов. Кто меня ударит, у того рука отсохнет.

Я перевожу разговор на другое:

— Могила Вититиу… Она что, всегда такая — в цветах?

— А как же? Когда он был жив, я за ним ухаживала, два раза на неделе ему рубахи меняла. А теперь, когда помер, я рубах не стираю, ведь мертвому чистая рубаха не нужна. Покойнику никакая уже рубашка не нужна, а вот могилка нужна, вот я и ухаживаю за его могилкой, ничего не поделаешь.

— А если и ты помрешь?

— Тогда внучка будет за нашей могилкой ухаживать, а вот уж потом… потом никто… Позабудут нас — и все тут… вот и все.

Старуха уминает траву, взваливает мешок на спину и бодро уходит, словно ей тридцать, а не восемьдесят лет. Она доходит до ворот и, не скидывая мешка, вдруг возвращается.

— А ты будешь сыном Марии?

— Да.

— Тот самый, что в Бухаресте живет?

— Тот самый.

— На селе про тебя говорят, что ты страх как много книжек прочитал.

— Прочитал кое-что.

Старуха сбрасывает мешок на могилу, заросшую бурьяном, вытягивает шею и, глядя мне прямо в глаза, спрашивает:

— Ты читал да читал, а вот узнал, что такое жизнь и что такое смерть?

— Нет, не узнал.

— Тогда, значит, ты читал впустую.

Она молчит, смотрит на меня, смотрит на могилу моей матери, на другие могилы, потом говорит:

— Я… я все время прошу то одного, то другого сказать мне, что такое жизнь и что такое смерть. Никто ничего мне сказать не может. Некоторые насмехаются: «Чего тебе надобно, бабка? Уж не спятила ли ты?» Так прямо и говорят. Может статься, я и рехнулась, но хочу знать, что такое жизнь и что такое смерть. Когда я увидала, что мужик мой при смерти, я так ему сказала: «Как только помрешь и узнаешь, что такое смерть, приходи ко мне во сне и расскажи. Слышишь, Вититиу?»

— Ну и как, пришел он?

— Пришел, только не в первую ночь, а на третью после того, как вот здесь его похоронила. Сделалось как бы лето, оно и правда летом было, а я стою вроде бы на крыльце и его поджидаю. Почти шестьдесят лет я его так каждый день поджидала, когда он придет с работы. Вот он и пришел. Молодой такой, красивый, только лицо печальное. Остановился он, не доходя до меня, и смотрит так, смотрит… «Ну, — говорю я, — скажи, что же такое жизнь и что такое смерть?» А Вититиу опустил низко голову и отвечает тихо-тихо, едва слышно: «Жизнь, Питулича, — это ничто, и смерть — это тоже ничто. И жизнь, и смерть — это все равно что сон. Протяни руку, чтобы схватить жизнь, а не ухватишь. Протянешь руку, чтобы поймать сон, ан нет его». Подошла я к нему, протянула руки, чтобы его обнять, так обнять, как мы в молодости обнимались, а он и пропал. Как из ничего появился, так и исчез, опять превратился в ничто. Понял?

— Понял.

Питулича засмеялась.

— Неужто в неприкосновенности сохранила? — не выдерживаю я.

— Как это так?

— Ты зубы хоть раз лечила?

— Нет. Незачем было. Никогда у меня зубы не болели, даже в детстве… Ну, прощай, я пойду, а то дома меня коза ждет. Подою ее, травкой угощу, ведь если ее не накормишь, она и молока не даст.

— До свиданья, — говорю я ей, — до свиданья.

С таким же шумом, с каким они лезли на шелковицу и на алычу, ребята уходят с кладбища. А в воротах появляются два здоровых парня с кирками и лопатами.

— Где, ты говоришь, место-то, Лике?

— Да вон там, в углу.

Они меряют землю шагами и начинают рыть могилу. Я подхожу к ним. Завязывается разговор.

— Для кого это?

— Да вот для старика, которого внук убил.

— Сегодня будут хоронить?

— Нет, завтра. Из Турну должен приехать доктор, вскрытие делать.

— И следователь будет?

— У нас в Омиде это не первое убийство. А когда убийство, обязательно следователь бывает.

Я отхожу в сторону, чтобы не мешать. Могила узкая и короткая, видно, и сам покойник величиной с ребенка: съежился, ссохся от старости.

Парни роют могилу и зубоскалят. С тех пор как существуют кладбища, все могильщики шутят, смеются и зубоскалят. Неужели так же вели себя и те, что вчера утром копали могилу для матери?