Захария Станку - Как я любил тебя

— Не только обычай… Есть тут и другое…

Я не знаю, что он хотел сказать.

Мой брат Штефан опять вспоминает, что мама умерла позавчера, что вчера мы ее похоронили и только потом спохватились, что мы ни разу ее не сфотографировали и теперь нет ни одной ее фотографии. Сестра моя Елизабета откликается:

— Если б мы вспомнили вчера, то послали бы за фотографом. Есть тут один в Стэникуцах, сын Банку Вене, заделался фотографом, все невест снимает. Он бы пришел и сфотографировал маму.

— Мертвую? — спрашивает моя сестра Рица.

— Да, мертвую, — отвечает Елизабета.

— Оно и лучше, что не вспомнили об этом. Надо было сфотографировать маму, когда она была жива. А с фотографией покойницы — что с ней делать? Это что же, смотреть на карточку и видеть, какой мама стала мертвая? Нет уж…

Примостившись на стульях, все пять или шесть сестер отца скрючились, съежились, словно их пробрал мороз. А полуденная жара так и не спадает. Все молчат и пьют цуйку из кружек. Вместе со всеми потягивает цуйку и моя тетка Уке. Она пьет и медленно грызет комки красной обожженной глины. С тех пор как я ее помню, она всегда ела глину.

— Тетушка Уке, — спрашиваю я ее, — неужели ты не наелась этой глины?

— Нет, дорогой, так и не наелась.

— И она тебе нравится?

— Нравится не нравится, а в животе от нее хорошо делается.

— А если не будешь есть глину, что случится?

— Заболею. А то и умру. Этой глиной только и живу.

Тетка Чуря смеется, ей вторит и тетушка Уцупер.

— Я ем хлеб, — говорит тетка Чуря, — а когда нет хлеба — мамалыгу… Но глину, пусть даже обожженную, если б стала есть, я бы умерла…

Тетушку Уке ничего не стоит вывести из себя:

— А я… а я лучше б умерла, чем смотреть на одноглазую бабу.

Они бы поругались и неведомо что наговорили друг другу, если бы Елизабета не урезонила их:

— Позавчера умерла мама, вчера мы ее отнесли на кладбище и похоронили. А вы… вы готовы теперь ругаться здесь, в доме, где она жила…

Старухи опускают головы, но продолжают пить — медленно, смакуя, как пьют люди, понимающие в этом толк.

— Хоть бы одна карточка! — снова восклицает мой брат Штефан. — Ну хотя бы одна! Если бы от мамы осталась хоть фотография… А то ведь ни одной карточки! Пройдет немного времени, и мы забудем, как выглядела мама.

Моя тетка Уцупер обращается к отцу:

— Тудор, уж ты-то никогда не забудешь Марию, ведь правда?

Этот вопрос глубоко взволновал отца. Он не спешит с ответом и долго молчит, потом произносит:

— Откуда мне знать? Не знаю!.. Свою мать я никогда не видел. Я родился, а она умерла, всего час прошел, может, два после моего рождения. Я ее никогда не видал и не представляю, как она выглядела. А отец — тот помер, когда я уже в армии отслужил… Теперь я совсем смутно помню, какое у него лицо. А вот глаза — только и знаю, что были они у него… А какие они у него были, синие или зеленые? Покойница, которая видела его всего два раза, говорила, будто бы зеленые.

— Фотография! — вздыхает мой брат Штефан. — Фотография… Если б от мамы осталась хотя бы карточка.

Если б нам осталась мамина карточка! Мы бы лучше ее помнили. Но сколько времени? Фотографии — они ведь тоже стареют, выцветают, стираются. Они так же тускнеют, как и самые дорогие образы в нашей памяти. Мы быстро забываем, порой слишком быстро забываем тех, кто умер раньше нас. Вот так и нас скоро забудут те, кто останется жить после нашей смерти.

Дурачок на той стороне все продолжает колотить палкой. Отец обращается к Рице:

— Отнеси Санду миску с едой, прихвати калачей и бутылку вина.

— Боюсь, — говорит моя сестра Рица, — мне страшно входить к ним во двор.

— А ты подай ему через забор.

Рица, собрав еду, подзывает дурачка и передает ему.

— Спасибо, — благодарит дурачок, — спасибо, девушка. Прими ее душу, господи.

Он садится на траву, все с жадностью съедает, все выпивает и, передавая сестре пустую посуду, благодарит еще раз:

— Спасибо, девушка. Царствие ей небесное.

Значит, он понимал, что позавчера умерла мама, а вчера мы ее похоронили. Может быть, он не такой уж дурачок, как все думают.

Сорян все пьет и пьет вместе с карликами Костандины.

Тетка Уке протягивает мне несколько кусков красной обожженной глины.

— Попробуй, может, тебе понравится.

— Нет, спасибо.

— Если бы все люди ели землю, быстро бы они ее съели, ведь людей-то на земле… хе-хе… почти как муравьев.

Что же будут делать муравьи, которых погребли вместе с мамой? А пчелы? Муравьи-то найдут себе дорогу, выберутся наверх, а вот пчелы — ведь они умрут, если не погибли уже.

Мы так мало знаем про муравьев и так мало про пчел. А о людях? О людях? О людях мы знаем и того меньше, почти ничего о них не знаем.

Я вхожу в дом, выпиваю ковш воды, открываю дверь и вижу кровать, на которой много лет подряд спала мама рядом с отцом.

Мама умерла позавчера, а вчера мы, дети, близкие и дальние родственники, свойственники и знакомые, вместе с ее мужем, нашим отцом, отнесли ее на кладбище, закопали и оставили там одну рядом с костями дедушки и костями Алексе и Рады на крышке гроба. Мы оставили ее, мы покинули ее там одну. Нет, нет, мы не покинули ее одну, мы оставили ее вместе со всеми нашими усопшими, а их у нас сотни, если не тысячи, вместе со всеми покойниками из нашего села, которых десятки тысяч, потому что наше село существует с незапамятных времен.

Моя тетка Уке опять соблазняет меня:

— Покушай, Зэрикуце, попробуй и ты глины, съешь хоть кусочек, может, у тебя худой живот. Если у тебя есть дыры в животе, то ешь обожженную глину и поправишься.

— Нет у меня дыр в животе.

И все-таки я беру кусочек обожженной глины, разгрызаю его зубами, долго держу во рту, потом проглатываю.

— Ну как, хорошо?

— Да ничего плохого.

Это не тот ответ, которого ожидала тетка, но она довольствуется им и протягивает мне еще кусочек.

— Возьми про запас. Может, еще захочется. Жевать глину — все равно что курить. Привыкнешь — и не избавишься.

Моя сестра Елизабета обращается ко мне:

— Давай походим по двору. Пока ты тут сидел на стуле, у тебя, наверно, все кости онемели.

Некоторое время она молчит, потом спрашивает меня:

— Ты вроде бы ходил в село, в корчму, чтобы расплатиться с корчмарем.

— Да ходил. Только вернулся с полдороги. Я потом схожу.

Мы бродим по двору. Когда я был маленьким, дом мне казался огромным, деревья представлялись великанами, а двор, где находился скот и держали птицу, необъятным. С тех пор все уменьшилось. Дом стал простой глинобитной хатой, кривые акации, алыча, яблони выглядят чахлыми и хилыми, двор — тесным, просто крошечным. В глубине его дикие заросли колючей акации и могучая лебеда с толстыми, жирными листьями.

— Вот здесь, — говорит моя сестра, — посадили мы как-то орех. Рос он, рос, да не вырос — зачах.