Захария Станку - Как я любил тебя

— А? Ты чего говоришь?

— Говорю… Вот и забыла, что говорю…

О каждой из них я слыхал в свое время какую-нибудь пылкую любовную историю. К примеру, мой дядя Маня Солдат, отец Соряна, моего двоюродного брата, дезертировал из армии, чтобы умыкнуть тетку Агопу. Плодом их пылкой любви и явился этот Сорян, а через год появился на свет божий Бадя, эпилептик, несчастный, которого били все кому не лень.

«Ты чего дерешься?»

«Чтобы ты поправился. Хворый в доме никому не нужен. А падучая — она только битьем и вылечивается. Только битьем».

— Какая же из этих старух тетка Агопа? — шепчу я сестре Елизабете.

— Вон та, которая возле Быки.

Лучше бы я и не спрашивал. Тетка Агопа самая старая из всех, она похожа скорее на привидение, чем на женщину. Елизабета, поняв по моему взгляду, какие мысли обуревают меня, шепнула:

— Если мы вскоре сами не умрем, то станем такими же.

— Избави бог!

Елизабета улыбнулась.

— Бог! Бог-то — он бережет, пока человек сам живет.

— Нет, мы такими не будем, — решительно заявляет моя сестра Евангелина, — такими мы не станем. — И тут же опять шепчет мне на ухо: — Я начала слепнуть, Зэрикуце… Что же я буду делать слепая на белом свете?

Я молчу. Елизабета, которая все время слышит жалобы Евангелины, ворчит:

— Что ты будешь делать? Да что делать… Ослепнешь, состаришься, и кто знает, сколько времени проживешь слепой и дряхлой.

— Уж лучше не жить, — говорит Евангелина, — так лучше не жить. Не хочу быть ни слепой, ни дряхлой. Лучше лягу в деревянный гроб, а вы меня похороните рядом с мамой.

Она поднимается на завалинку, прислоняется к столбу и снова начинает причитать:

— Мама, мама, зачем ты одна ушла в загробный мир, почему ты не взяла меня с собой, мама…

Колокола звонят по другому покойнику, по старику, которого до смерти забил его внук, потому что тот слишком долго жил и много ел, за то, что смерть не брала его.

Дует легкий ветерок и покачивает ветви шелковиц, под которыми мы стоим. На нас падают белые ягоды, сладкие как мед, падают и кисловатые — черные.

Шлеп! На плечо мне падает темная ягода и оставляет пятно. Моя сестра Елизабета сердится:

— Ох уж эти шелковицы! Не люблю я их. Надо бы сказать моему мужику, пусть спилит. Пятна от шелковицы так трудно отстирываются…

Отец уже проснулся. Он вышел со двора и слышит, что говорит Елизабета.

— Трудно отстирываются? Ну и что? — прерывает он ее. — Пока я жив, вы до них не касайтесь, а то худо будет! Орехов у нас нет, груш нет, слив нет. Одна только алыча да эти шелковицы, и все. Надо же и нам чем-то подсластиться.

Моя сестра вовсе не хотела его расстраивать, особенно теперь, когда память о смерти матери так свежа, так еще свежа.

— Да я просто так сболтнула… Ты не беспокойся. Твоих шелковиц мы не тронем.

— Моих шелковиц… Ваших шелковиц, а не моих! Я… я сам скоро отправлюсь вслед за твоей матерью. Ты видела муравьев? Не успели мы ее похоронить, как они уже набежали. Муравьи…

— Когда умер мой муж, — шамкает тетка Агопа, — когда он помер, ему и тридцати лет не было. Ему и тридцати не исполнилось, когда он умер от сибирской язвы. Как он мучился! Раздуло его, словно бочку, а мухи над ним роями, роями…

— Хватит все толковать о смерти, — вмешивается сестра моя Евангелина, которая только что сама кончила причитать. — Поговорим лучше о жизни. Я вот хочу женить своего Стэнике, хочу посватать дочь Винтиле Буза.

— Хорошая девушка, — отзывается сестра моя Елизабета. — А сам Буз что говорит?

— Ничего он не говорит, но видно, что рад, ведь хорошего парня теперь редко встретишь.

Все смеются. Память об усопшей рассеялась. Тетка Агопа спрашивает мою сестру:

— Откуда ты знаешь, что парень у тебя хороший?

— А кому же и знать, как не мне.

Лицо у тетки Агопы становится печальным.

— Мы тоже с моим мужиком радовались, когда родился Бадя! Был он толстенький, пухленький. И рос так хорошо, и здоровенький был до семи лет, а потом начались припадки, то через неделю, то через две. Только и смотри, как бы в огонь не попал да не обгорел, только гляди, как бы не свалился в воду и не утонул. А теперь кто за ним присмотрит? Падает где попало, бьется, а придет в себя — встанет и опять идет, куда ему нужно…

Тетушка Уцупер, услышав, как скрипят ворота, оборачивается в сторону колодца.

— Вот так так!.. Вот те на!.. Поглядите, кто идет! Кто идет-то сюда! Кто идет!

Она всплескивает руками и радуется, словно видит сказочного короля. Мы тоже все оборачиваемся к колодцу. И действительно, есть чему удивляться! Дядя Думитраке из Кырломану, младший мамин брат и единственный оставшийся в живых из всех ее братьев! Дядя Думитраке вместе со своей женой, тетей Аникой! Все здороваются с ними за руку и уступают место за столом. Прежде чем сесть, тетя Аника долго ощупывает стул руками. Тетка Уцупер обрушивается на них:

— Все с базара — млад и стар, а вы только на базар! Твою сестру, Думитраке, вчера похоронили. Я хоть сподобилась могилку посмотреть…

— Так что… Могилку и мы увидим сегодня или завтра. Могилка-то никуда не денется. Мне хотелось сестрицу мою Марию повидать, ведь уже целый год прошел, как мы не видались.

Моя сестра Елизабета замечает:

— Надо было приехать вчера утром, если уж хотели повидаться с ней.

— Да нас не было дома, племянница. Мы с Аникой были в самой Пьятре. Дошел до нас слух, что есть там знахарь. Вот мы и поехали узнать, не вернет ли он Анике зрение.

Тетя Аника молчит. Она смотрит пустыми глазами куда-то в пустоту и молчит. У нее красивые глаза: большие, черные, слегка удлиненные. Но ей они уже ни к чему. Тетя Аника ничего не видит. Вот уже несколько лет, как она ослепла.

Моя сестра Евангелина подходит к тете Анике, обнимает за плечи и трясет ее:

— Скажи, Аника, что тебе говорил знахарь? А?.. Скажи, что тебе знахарь говорил?

— Много он чего наговорил, только я всего и не поняла. Три дня и три ночи были мы у него. За эти три дня и три ночи девять раз он ворожил и девять раз мазал мне глаза какой-то мазью — дух от нее тяжелый шел.

— И не сказал, что тебе будет лучше?

— Нет, не сказал. Взял деньги, а обнадежить так ничем и не обнадежил.

Мы молчим, все молчим. Со стороны железной дороги дует ветерок и разносит по всему селу запах спелого подсолнуха, созревшего винограда, сухой, сожженной солнцем земли.

— Скажи мне, Аника, ну как это — быть слепой?

Это моя сестра Евангелина, которая сама начала слепнуть, спрашивает жену дяди Думитраке из Кырломану. Все молчат, молчат и ждут, каков же будет ответ. И тетя Аника отвечает:

— Вот погоди немножко, когда сама ослепнешь, тогда и узнаешь.

Пожевав губами, слепая добавляет:

— После того как ослепла, я родила двоих детей, вскоре, думаю, рожу и третьего.