Захария Станку - Как я любил тебя

Хлеб горячий, а чорба — прямо огненная. Ест и брат мой Штефан, и Ион-адвентист, едят и мои сестры, Рица и Ляна. О тетушке Уцупер и тетке Чуре и говорить не приходится — они едят так, что за ушами трещит!

Все сестры отца хлопочут вокруг него, как около ребенка.

— Выпей цуйки, Тудор, подкрепись немножко.

Отец выпивает цуйки.

— Спасибо, сестра.

— Тудор, выпей еще, легче на сердце станет.

Отец выпивает еще цуйки. Лицо у него краснеет. Много он пить не может. Он съедает миску чорбы, потом вторую и третью и несколько ломтей хлеба. Запив все кружкой вина, говорит:

— Пойду во двор, лягу на солому. Что бы ни случилось, меня не будите, дайте отоспаться.

Он уходит. Пусть идет и выспится, хотя тетке Уцупер страх как хочется поговорить.

Я тоже поел, но все, что съел и выпил, тяжестью легло в желудке, словно глотал я камни, а пил расплавленный свинец. Мне хочется курить, но сигареты кончились. Штефан предлагает:

— Я схожу, брат, куплю.

У нас в селе, в Омиде, не одна корчма, а пять или шесть, и в каждой торгуют сигаретами.

— Спасибо, — отвечаю, — я сам схожу. Хочу посмотреть село, давно его не видал.

Моя сестра Елизабета протягивает мне палку.

— Это отцовская. Смотри не потеряй. Нехорошо гулять по селу без палки. Собаки злые, могут покусать.

Я принимаю от сестры палку, узловатую, блестящую и тяжелую, скорее дубинку, чем палку.

Моя сестра пристально смотрит на меня и улыбается. Вчера мы похоронили мать, а сегодня Елизабета находит в себе силы улыбаться! Она улыбается и говорит:

— В этом селе люди тоже злые, не только собаки.

— Везде так. Люди добрые и люди злые… И не добрые, и не злые.

— Может, оно и так, как ты говоришь, — отзывается сестра, — но таких злых, как у нас, не думаю, что можно было бы найти еще где-нибудь…

Я пожимаю плечами. И верю ей, и не верю, а сестра кивает головой.

— Вчера ночью, — говорит она, — вчера ночью, когда мы стояли у маминого изголовья…

Елизабета умолкает. Она спохватывается и умолкает.

— Ну так что же произошло вчера ночью?

— Козы! Были у меня две дойные козы… Так вот, их обеих украли.

— Кто?

— Откуда мне знать! Как говорит пословица: один грех — своровать, сто грехов — подозревать.

— Поговорка эта всем известна, но лучше бы знать, кто вор.

— В конце концов я доищусь.

— И что же ты сделаешь, когда узнаешь?

— Ничего. А что я могу сделать? Просто так, буду знать… буду знать, чтобы проклинать иногда.

— Я не верю в проклятия.

— Напрасно. Если тебя проклянет злой женский язык, проклятие сбудется.

— Об этом мы еще потолкуем.

Зажав в руке палку отца, я направляюсь к центру села. Прохожу мимо домов соседей, выбираюсь на шоссе и сворачиваю к корчме Бучука. У Бучука мой зять Сэмынце брал выпивку для поминок. Люди, выйдя за калитки, провожают меня пристальными взглядами. Я кланяюсь им. Одни отвечают мне, другие — нет. Ничего плохого я им не сделал. По правде сказать, я не сделал им и ничего хорошего, но, во всяком случае, и зла никакого не причинил. Однако человек, видя, что ему не делают никакого добра, полагает, что ему причинили зло.

Вот двор Данчиу, того самого, у которого были красавицы дочери, все до одной умершие от чахотки. Вот дом с широкой завалинкой, возведенный одним из старших братьев матери, Алексе, он держал в этом доме корчму, сам жил в нем и в нем же умер. Одна только мать знала, где он похоронен, да еще, возможно, сестра Евангелина, но она теперь совсем почти не видит. Когда мать отправлялась на кладбище, чтобы пронести над могилами усопших черепок с ладаном, она не забывала своего брата Алексе, она никого не забывала. Всех называла по именам и всех жалела, над каждым роняла слезу, даже над теми, кто умер так давно, что она сама их не знала и никогда не видела. Случалось, что в родительскую субботу она брала с собой на кладбище двух или трех моих сестер.

«Пойдемте, девочки, со мной на кладбище, поплачем над покойниками. Вы узнаете и запомните, где могилка каждого. Когда меня уже не будет, придется вам оплакивать наших усопших, раздавать калачи на помин их душ, готовить кутью и окуривать ладаном могилки, в которых они лежат, где на веки вечные упокоился их святой прах».

Слова эти она говорит рано утром. (Спозаранку отправлялись женщины на кладбище в родительскую субботу, чтобы еще до восхода солнца успеть оплакать покойников, окурить ладаном могилы, раздать кутью и калачи беднякам, толпою собиравшимся у входа на кладбище. А Губан со всеми своими детьми, конечно, впереди всех.) Мои сестры слушают мать, сонно зевают и вновь закрывают глаза: ведь так сладок сон на заре. И только когда в голосе матери появляется строгость, они вскакивают с постели, умываются и одеваются.

Мать ведет с собой старших девочек на кладбище. Она показывает на кресты, на которых не выведено ни единой буквы, и говорит:

«Здесь похоронен…»

Или:

«Здесь похоронена…»

Она называет имена мужчин и женщин. Мужчин, что некогда жили… Женщин, что когда-то были… Целое село! Всего одно село? Нет. Много сел, очень много сел.

«В земле людей больше, чем на земле, мама».

«Правда, доченька, мертвых куда больше, чем живых. С сотворения мира до самого сегодняшнего дня всё живут и всё умирают люди…»

Мои сестры знают, где погребены наши усопшие. У некоторых покойников нет даже и крестов. Кресты упали, их свалили дожди и ветры, а потом утащили за железную дорогу ребятишки, чтобы развести из них костры и испечь кукурузу… Господь бог только помнит их! А может, и господь бог не помнит.

Мать никогда не забывала могил наших усопших. Она руками подгребала землю в кучки и в каждую сажала или цветок, или кустик. На том месте, где была погребена Думитра, первая жена отца, мать посадила герань. На протяжении всей долгой осени герань не перестает цвести белыми цветами в память рано оборвавшейся жизни. Над останками деда и прадеда отца укрепились корни колючего шиповника. На его ветках до самого декабря сохраняются крепкие красные ягоды, которые любят обрывать и есть дети.

За день не бывает такого часа, чтобы на нашем кладбище в Омиде не играли двое-трое, а то и больше ребят. Одни, забравшись на звонницу, дергают веревку и звонят в память по усопшим, распугивая сов, другие обрывают на могилах цветы и делают из них букеты, чтобы за жалкие гроши продать их на станции проезжающим. На нашей станции все пассажирские поезда останавливаются хотя бы на четыре-пять минут.

«Пионы, барышня, только что нарвал!»

«Тюльпаны, господин, три дня не завянут!»

«Розы, дедушка. Может, вас ждет черноглазая внучка, купите ей роз!»

«Безобразник!»

«Почему безобразник, господин Ридол? Я про вашу родную внучку подумал».

Весь вагон покатывался со смеху. Смеялись и на перроне, смеялись все слышавшие разговор. Кто не знал старого грека-хлеботорговца, который неведомо ради кого трясся над каждым грошом и тайком таскался по девчонкам! Я поднимался на цыпочки, протягивая ему цветы. Он брал их у меня и кидал мне в окно медяк. На него я покупал себе лепешку. Великое это дело, когда живешь в Омиде, в тесной и скудной долине Кэлмэцуя, и можешь время от времени покупать себе лепешку!