Захария Станку - Как я любил тебя

Все трое шагают по середине дороги, вздымая пыль. Идти по дороге, не подымая клубов пыли, нельзя. Слава богу, больше никто нам на дороге не попадается. Вот мы и дома. Церковь так близко, что колокола, звонящие уже теперь по другому покойнику, оглушают нас. Мы забываем, что мама умерла, забываем, что похоронили ее. Мы ищем ее по всему дому, ищем во дворе — и не находим. Вместо мамы натыкаемся на тетушку Уцупер.

— Тудор, Тудор, остался ты без Марии, Тудор.

Отец молчит. Он смотрит на родственников, еще оставшихся в доме, и молчит. Тетка Чуря… Сорян… И эта вездесущая тетушка Уцупер, сильно постаревшая, как и ее Лауренц.

Мы стоим во дворе под шелковицами. Столы, за которыми гости справляли поминки, еще не убраны, но уже не видно ни объедков, ни пролитого вина. Под столами и под стульями суетится бесчисленное множество муравьев, отыскивающих крошки. Но и крошек больше нет. Моя сестра Елизабета и невестка Оленка вымыли столы горячей водой, побрызгали и вымели весь двор перед домом. Среди тихо раскачивающихся ветвей тутовых деревьев жужжат пчелы. По земле бегают муравьи, в воздухе гудят пчелы. Где я еще видел столько муравьев и пчел?

Мы садимся на стулья под деревьями, но тут же соображаем, что уселись на том самом месте, где вчера в обитом черным коленкором гробу лежала мама.

— Давайте перейдем куда-нибудь…

Но куда можно перейти? Этот кусок земли перед домом, утрамбованный, черный, прокаленный солнцем, был и продолжает быть связанным с нашей жизнью, он единое целое с ней. На этой земле жили, здесь любили и ненавидели наши деды и прадеды, наши бабки и прабабки, наш отец и наша мать. Здесь мы, дети Тудора и Марии, болели и здесь же выздоравливали, отсюда мы все разбрелись и сюда же вернулись.

Вернулись! Нет, мы не вернулись. Мы приехали всего на два-три дня, на похороны мамы, а потом снова разъедемся по своим делам, от которых едва сумели оторваться.

На нас уставилась тетка Чуря, отец едва выносит ее. Сорян вместе с моим зятем Сэмынце отошли в сторону, о чем-то перешептываются и угощаются цуйкой. Мой зять уже солидно нагрузился, теперь его догоняет и Сорян. Сестры отца — их пять или шесть, если не больше, все уже старые, высохшие, сморщенные — вчера совсем затерялись в толпе, кишевшей и в доме, и вокруг дома, и я, подавленный всем, их даже не заметил. С отцом и братом моим Ионом-адвентистом они видятся если не каждый день, то, во всяком случае, часто, а со мной и Штефаном — раз в год по обещанию.

— Какой ты большой вырос, Зэрикуце.

— Да, вырос…

Тетушка Быка подходит ко мне и поднимается на цыпочки — она самая маленькая и самая смуглая из всех сестер отца, — чтобы поближе рассмотреть мою густую шевелюру.

— Эх, парень, парень… Волосы у тебя уже белеть начали. Вот так же было и с моим Толинке. Пошел в армию — был как вороново крыло, а прошло четыре года — вернулся наполовину седой.

— Но жениться это ему не помешало, — усмехается тетушка Уцупер. — Самую красивую девушку на всем Кэлмэцуе отхватил.

Лицо у тетушки Быки становится печальным.

— Жениться-то он женился, да счастья ему не было. Пошел мой Толинке в солдаты, попал на фронт, там его и убили. А жена его с кем только не путалась, с кем только не крутила! Кто мимо проходил, тот и люб ей был. Теперь, как я слыхала, живет где-то в Оршове. А что она там делает, один бог ведает… Один господь бог только и знает…

— Люди тоже знают, да тебе не говорят.

— А почему не говорят?

— Чтобы не омрачать тебе сердца.

— Сердца?! Уж более омраченного, чем у меня, и быть не может…

У всех моих теток куча детей. Некоторые умерли, избавившись таким образом от всяких забот, другие живы и тоже имеют детей и даже внуков.

Соседка по прозвищу Рыжая, которая была с матерью на ножах и более тридцати лет не разговаривала с ней, заглядывает через плетень к нам во двор и спрашивает мою сестру Елизабету:

— А мне можно к вам зайти?

Моя сестра тоже имеет на нее зуб, но неудобно грубить при всем честном народе, поэтому она говорит:

— Можно, если тебе так хочется. Можно, почему нельзя.

Папелка помогает сестре Евангелине убираться в доме: нужно вынести одеяла, развесить их на веревках, а потом вытрясти, нужно вытереть от пыли все кровати, побрызгать и подмести пол.

Запах растопленного воска, запах ладана — это-то и есть запах покойника — все стоит в доме и будет еще стоять по крайней мере неделю. Хорошо хоть осень только в начале. Днем жарко, ночи тоже теплые. Люди спят во дворе, расстелив рогожки прямо на голой земле.

Моя сестра Елизабета и мой зять Сэмынце тоже будут спать во дворе. Сэмынце уже почти пьян. Он отправляется в село, и сестра моя кричит ему вслед:

— Куда ты пошел?

— В корчму к Бучуку.

— Чего тебе там делать, у Бучука?

— Пойду приведу корчмаря, надо счет подвести, пусть бухарестский шурин платит за все, что люди выпили. Не мне же платить!

Сестра опускает глаза от стыда. Боже! И это тот самый Сэмынце, за которого она много-много лет назад вышла замуж по любви! Он стал пить. Пьет так, что пропивает последний разум. Бьет ее, ругает, поносит самыми последними словами. Потом заваливается спать и, проспавшись, утром уже ничего не помнит. Так что же, бросить его? Поздно уже! А если бы раньше бросила, за кого бы пошла? Почти все мужчины в селе бьют своих жен. Сэмынце, когда пьян, колотит мою сестру, а трезвый ее и пальцем не тронет. Другие и в трезвом виде бьют жен до потери сознания.

— Как давно я не видела тебя, дорогой, как давно! — удивленно приговаривает тетушка Уке.

Она так постарела, что я бы ее и не узнал, не будь у нее привычки жевать красную глину. Папелка тоже постарела, но она по-прежнему заглядывается на мужчин. Сегодня, как и вчера, она пришла с сыном, Слепым Веве. Приятель моего детства совсем слепой, он слеп как пень и все время спрашивает меня:

— Ну, как они, люди в тех местах, где ты живешь?

— Да такие же, как и везде. Ничем особым не отличаются.

— Видишь ли, какое дело, ведь я ослеп с малых лет и уже почти совсем не помню, как выглядят люди, почти совсем, понимаешь?

— Понимаю, Веве, это и я могу понять.

— Ты все шутишь.

Веве молчит. Он закрывает глаза и глядит сквозь воспоминания, куда-то вспять, в минувшие времена. Мне трудно угадать, что он видит там и чего не видит. Через некоторое время он говорит:

— Мне кажется… мне кажется, что лицо у тебя было в веснушках, нос немножко курносый, а глаза голубовато-зеленые. Правда?

— Совершенно верно, Веве, таким я и был.

Мои сестры, не спавшие столько дней и ночей, опять накрыли на стол. В который же это раз? Наконец-то и мы садимся обедать. Евангелина подсаживается ко мне.

— Чорба из курицы с помидорами и перцем. Кушай, Зэрикуце, кушай! Ты ведь проголодался.