Лана Барсукова - Любовь анфас

Она не боялась соперниц, считая себя лучшей. Другие женщины существовали, по ее мнению, только для того, чтобы оттенить ее достоинства. Эта странность, доходящая до неадекватности, давала ей силу. Наивность помогала верить в собственные картинки мира, не сверяя их с реальностью.

Ей осталось прожить в Тбилиси один день – последний. Завтра утром она улетит в Москву. Иллюзий не было, она знала, что он не позвонит, не появится. Вчера, правда, говорил, что «постарается», но это ничего не значит. Вообще ничего. И не только потому, что дома не отпустят. Ему самому не хочется видеться с ней. Конфузливо вышло. Таких свидетелей обходят стороной. Он понимал, что в ее глазах больше никогда не увидит восхищения. А зачем смотреться в глаза, в которых этого нет?

Но телефон проверяла бесконечно. Смотрела на часы. С надеждой? Скорее, с любопытством. Это раньше была надежда. Все дни, пока он не сказал про жену. Она сама удивилась слову «раньше». Всего несколько дней прошло, а как все изменилось. Были полная беспомощность что-то понять, поиск изъяна в себе, ожидания, слезы, но и надежда. А теперь – пустота, грусть, ясность, брезгливость. И любопытство: как он себя поведет?

Понятно, что он не придет. И не позвонит. Может, через пару дней напишет письмо в духе «Как ты? Прекрасного тебе дня!» Или напишет не скоро, когда станет совсем плохо. Или вообще не напишет.

Она вдруг отчетливо поняла, что он никогда не писал ей о себе, о своей жизни. Ее воображение питалось обрывками фраз. Картинка его жизни складывалась из малюсеньких клочков, нашиваемых на простор фантазии. Он не нуждался в письмах к ней , он нуждался в письмах от нее . Но нельзя только получать, нужно писать в ответ, что он и делал. Его ответы – это вынужденная плата за поддержку, которая была ему необходима. В ее письмах он топил свое одиночество, которое не стало меньше с приходом жены. Были дежурные ответы, а она придавала им значение, жила его письмами, наивная дурочка. Но ведь его письма, какими бы они ни были, делали ее счастливой. И за это ему спасибо.

Она вдруг все увидела в новом свете. Так ясно, что удивилась, как не понимала этого раньше. Это не была, конечно, дружеская переписка. Просто не было жены. А потом она появилась, и закончилось то, что едва началось. Могла бы догадаться, ведь в выходные дни он не писал. Она заметила это, было неудобно расспрашивать, решила, что в выходные он встречается с детьми. То, что они живут вместе, под одной крышей, он сказать не мог, предчувствуя, что тогда жанр переписки станет другим. А ему нужен был этот: когда от нее исходят потоки нежности и он может ласкать в ответ. И все было бы прекрасно, если бы не ее приезд. Ему проще было исчезнуть, спрятаться, но без секса было невозможно: слишком сильно оба этого желали. Вот и вся история.

Ладно, мне еще чемодан паковать. У меня в ванной куча баночек, как витрина для него. Чем хочешь, чтобы я пахла? Папайей или розой? Все для тебя, дорогой. Идиотизм полный. Такая дурочка раз в сто лет рождается. Юбилейная я, однако, женщина.

Она наблюдала за собой, будто со стороны. Было интересно, как оживает душа. Ей захотелось есть. И, делая заказ, уже думала о том, что надо сохранить рекордную стройность, которую здесь приобрела. Страдания уходят, а фигура остается. Поэтому овощи свежие, овощи на гриле.

Вечером стало тоскливо. Совсем. Ее накрывала обида. Поняла, что болеть еще будет долго. Все-таки она себя обманывала. Надеялась, что они по-человечески попрощаются.

Прошлась по вечернему Тбилиси. Стало только хуже. Опять вернулась в точку обиды, которая засасывала, как черная дыра. Нет, не плакала. Просто подвывала, всхлипывала, даже испугалась: когда грудная клетка рвется рыданиями всухую, без слез, это, оказывается, очень больно.

Ну даже если он не смог приехать, то выйти из квартиры за спичками или солью, чтобы позвонить, он мог? Неужели его не хватило даже на это? Господи, ну почему у меня такая цепкая память? Я помню, как спросила его: «Ты детей часто видишь?» – «Конечно». Почему он не сказал тогда, что они живут вместе? Я приехала к свободному мужчине, а он не смог сказать, что восстановил семью. И почему это слабость? Это подлость, мерзость и гадость! Надо быть великодушной, но как трудно! Обидно, что мною воспользовались. Ненавижу!

Ненавидела за то, что все ее героические усилия простить, по-доброму расстаться с Тбилиси были опрокинуты этим вечером. Он не подхватил эстафету примирения, не позвонил. Эстафетная палочка упала в грязь. Хотя почему в грязь? В Тбилиси сухо. Там вместо снега в этом году упала она – московская дамочка.

Шла по Тбилиси и понимала, что исчерпала этот город. Ей больше здесь нечего делать. Круг замкнулся: она улетает тем же рейсом, что и в прошлый раз. Но тогда он умолял о возможности проводить ее, а сейчас она будет доживать до утра одна.

Возвратится в свой мир. В аэропорту ее будет ждать муж, без опоздания. Надежный и честный. А может, вся эта история была послана ей для того, чтобы она оценила свое счастье?

Уже сидя в самолете, вспомнила дорогу сюда. Как чистила зубы и красилась в туалете, когда самолет пошел на посадку. Как будто в другой жизни было. За неделю она прошла путь, на который у других уходит жизнь: любила, страдала, прощала, ненавидела, надеялась. Пожалуй, финальной нотой стала брезгливость. Зашла в дьюти-фри. Содрогнулась от всего, что увидела. В ее доме никогда не будет ничего, что напомнит Грузию: никаких тарелочек, магнитиков, специй. Его коньяк оставила в гостинице. Не домой же везти.

У них с мужем есть что выпить. И в этом будет ее ответ: она сядет в кресло, муж – у ее ног, и они выпьют в тишине и покое, согреваясь у камина. И пусть далеко-далеко, за четыре тысячи километров, кто-то гасит вражду в своем доме, изживает обиды. Ее это больше не касается. Ей все равно. Он не заслуживает ненависти. Только равнодушие. Но к нему еще надо прийти. А пока болит.

В самолете она уснула – сразу, еще до взлета. Просто рухнула в сон. Проснулась уже в Москве. С ощущением, что все поняла. Так бывало и прежде. В сложные моменты, когда мозг плавился от неразрешимых вопросов, она вдруг однажды просыпалась с чувством, что знает ответ.

В этом нет мистики. В обычной жизни сознание оберегает от удара. Если правда очень колкая, то мозг обязательно извернется и подстрахует, призывая на помощь чувство юмора или возводя страховочную линию обид. А во сне разум отключается. И тогда наступает момент истины.

На этот раз истина была простой: она действительно была ему никем . И он не говорил про жену не потому, что не знал, как сказать. Просто зачем обсуждать что-то важное с совершенно посторонним человеком. И ласковые слова писал, не придавая этому значения. Она была ему не нужна, совсем. Он ее не понимал. Даже когда она сказала, что «проиграла», он не понял. А это было как в стихах Ахмадулиной: «Вся наша роль – моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко». Это была не их история, хоть и грустная, а только ее . Он не виноват, что она ему – чужая. А она ошиблась, приняв его за своего. Это ее ошибка. «Вся наша боль – моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько». Кажется, это из «Служебного романа». А у нее и был – служебный роман. И он закончился.