Катя Райт - Отторжение

Каким бы ущербным не был ее брат, Рита тут ни при чем, конечно, но травля — это всегда такая штука, что ты получаешь по полной, если оказываешься в зоне обстрела. Это самая настоящая война. В моем случае все проще — меня просто вычеркнули из общества, отторгли как чужеродный элемент. Рита же слишком в это общество влилась, да еще отдалась Портеру, который поспорил на нее. Да еще она такая легкая, наивная, красивая. Да еще новенькая, добрая, безобидная и совершенно не готова к роли объекта насмешек. Одним словом, она идеальная мишень для не очень изощренных мудаков.

Урод. Чудовище. Ужас. Вот ведь не повезло быть таким монстром. Гадость. Только и слышу я со всех сторон. Оскорбления, адресованные моему брату, летят в меня короткими частыми очередями и попадают в самое сердце. Как будто это все говорится про меня. Хотя, может, если бы все это относилось ко мне, было бы проще. Когда оскорбляют тебя, ты можешь в крайнем случае отвернуться, сделать вид, что не слышишь, научиться не обращать внимания. А когда это касается самого дорого человека, почти твоего близнеца (а именно так мы с Питером всегда себя называли — почти-близнецы), не замечать не выходит и отвернуться не так-то просто. Урод, франкенштейн, чудовище. Всё это произносится не громко — скорее, доверительным шепотом, как будто, чтобы я не услышала. Но как же так выходит, что я слышу каждое мерзкое слово!

— Эй, Рита, он таким уродом родился?

— Вы поэтому переехали?

— Поэтому его прячете в доме?

— А гулять его выводите по ночам, чтобы не распугать людей?

— А вы же близнецы с ним?

Да заткнитесь! — хочется крикнуть мне, но вместо этого я трусливо утыкаюсь в свой мобильник, надеясь укрыться в ленте Инстаграма. Но там наш школьный блогер Зак Циммер уже написал мерзопакостный опус на тему непреодолимости тягот внешнего уродства и наделал унизительных мемов. И мои одноклассники с удовольствием комментируют это. Да там под постом уже целая дискуссия!

Мне не хочется сидеть прямо за Памелой, потому что она постоянно торчит в телефоне, и мне из-за ее плеча видны эти дурацкие мемы. Изо дня в день одно и то же. На меня даже начинают смотреть с какой-то жалостью — вроде как, бедняжка, жизнь с чудовищем, должно быть, совершенно невыносима. А у Тима лицо искажается таким презрением, когда я прохожу мимо, что хочется сквозь землю провалиться. И это бубонной чумой передается его друзьям и всей футбольной команде.

Я не хочу быть в зоне их прямой видимости все время и поэтому решаю пересесть на последний ряд. Да еще чтобы подальше от этих «не-обращай-ты-на-них-внимания» Памелы.

— Неожиданно, — аж присвистывает Шон Фитцджеральд, когда я сажусь за последнюю парту, слева от него.

Вот же и он теперь может поучаствовать, может плюнуть мне в спину. И ухмыляется, будто жутко рад всему этому идиотизму.

— Посмотрите, да ты оказывается говорить умеешь! — бросаю ему.

— Вот сейчас прямо офигенно сострила! — Фитцджеральд строит недовольную физиономию.

Все рушится, как хиленький домик во время сильного землетрясения, и обломками его заваливает меня все больше. Скоро уже нечем будет дышать.

В субботу работаю в первую смену, и когда выхожу из кафе, меня ослепляет солнце. Щурюсь, как будто из норы вылез. Сегодня обошлось без ожогов. Вообще, место, где я работаю, это не какой-нибудь вшивый «Макдоналдс» или что-то такое. Самое настоящее кафе. Называется «У Мишель» по имени старой владелицы. Здесь обжечься — проще простого. Но мы все ловко управляемся с кухонным оборудованием. Сегодня у меня на удивление хорошее настроение. Сегодня ожогов нет. Выхожу через заднюю дверь — моя машина припаркована на другой стороне улицы. Только подхожу к дороге, передо мной со свистом тормозит Форд. Это Спенсер Мейсон. Черт. Застываю на месте, как будто меня в асфальт закатали. Спенсер выходит с банкой пива в руке. Знаю, как он меня ненавидит, но каждый раз, когда мы так сталкиваемся, даже пошевелиться не могу.

— Живой еще, ублюдок, — выплевывает мне в лицо Мейсон. — Жду — не дождусь, когда же ты сдохнешь, Фитцджеральд.

Он выплескивает мне в лицо пиво из банки, а остатки выливает на голову. Не могу возразить ему. Не то что говорить, даже пошевелиться не выходит. Буравлю глазами бордюр под ногами. Трещины на асфальте расходятся тонкими струйками, как разлив реки на географических картах. Могло бы сойти за Миссисипи. В одном месте образовался довольно глубокий скол, и его забила окаменелая зеленая жвачка. Откуда-то порывом ветра швыряет мне под ноги обертку от Сникерса. На кеды попало немного пива, и белые шнурки меняют цвет на противный желтоватый. Спенсер Мейсон скалится, шипит, мнет жестяную банку и швыряет мне в лицо, со всей силы швыряет, круто замахнувшись. Зажмуриваюсь. Жестянка ударяется о переносицу, и это похоже на ожог, но, конечно, следа не останется — только пивом от меня теперь несет. Бросив еще горсть оскорблений, Мейсон загружается в Форд и шумно отваливает.

Домой еду с открытыми окнами, чтобы пивной запах не концентрировался в салоне. Сжимаю руль так, что кожа скрипит под пальцами, зубы стискиваю еще сильнее.

Дома быстро проскальзываю мимо мамы к себе на второй этаж и иду в душ. После каждой стычки со Спенсером хочется кожу с себя мочалкой соскрести. Вот бы еще вместо мочалки была эта металлическая губка для сковородок.

Слышу мамин голос — спрашивает, как у меня дела. Втискиваюсь в олимпийку и джинсы, сажусь за макет. Канцелярским ножом разрезаю размеченные листы. Ровно, надавливая посильнее, чтобы лезвие проходило пластиковую подложку почти насквозь. Потом на каждой маленькой детали надо наметить желобки сгибов — надрезы, совсем не глубокие, как будто царапины, даже не до крови. Потом надо сделать из бумаги карнизы и лестницы и приклеить к макету. Уже вырисовывается архитектурный стиль.

— Шон, милый, ужин готов! — слышу мамин голос.

Время пролетело незаметно, даже не знаю, сколько так просидел в полной тишине. Теперь надо спуститься, хотя есть не хочется. Но нужно хотя бы повозить еду по тарелке, иначе папа опять начнет придумывать какие-нибудь глупости и читать мне морали. А еще хуже — просто будет смотреть на меня, как на последнее дерьмо, лишенное уважения и вообще всего человеческого.

— Как дела на работе? — спрашивает он, пытаясь выглядеть непринужденно, пытаясь выглядеть так, как будто его сын вполне обычный подросток.

— Нормально, — отвечаю, не поднимая глаз, рисуя насаженным на вилку куском курицы и соусом букву «зет» на тарелке.

— А в школе как? — папа пытается улыбаться. Неважно у него выходит.

— Нормально.

— Нормально это как? Шон, ты, может, поговоришь с нами? Мы волнуемся. Что у тебя происходит в жизни вообще?