Катя Райт - Отторжение

— Нормально все у меня.

Теперь папа переглядывается с мамой, качает головой.

— Ну, простите, — не выдерживаю, бросаю вилку на тарелку и встаю, — что у вас нет еще одного сына, нормального, которым вы могли бы гордиться, и с которым можно было бы говорить о его успехах!

— Шон, успокойся… — папа пытается что-то сказать, наверняка упрекнуть меня в чем-то.

— Да спокоен! И правда, жаль. Надо было вам еще кого-то родить, на случай если со мной что-то пойдет не так!

Как же они достали со своей неловкой жалостью, со своими взглядами как будто из-за штор. А папе, даже представить не могу, как тяжело. Он так гордился, когда его сын был ведущим квотербеком, когда был самым популярным мальчиком в школе, когда меня звали на вечеринки и разрывали между школьными мероприятиями. А теперь ему ничего не осталось, как только топтаться босыми ногами по осколкам своей былой гордости. Отец ненавидит меня, знаю, просто из-за мамы сдерживается. Если бы не она, давно бы выгнал.

Не сплю уже которую ночь. Толком не сплю. В школу таскаюсь, как лунатик — все равно там всем наплевать. Сижу за макетом ночами. За последние дня три съел один сэндвич. Отцу по фигу, а мама уже поглядывает косо, всматривается в мое бледнеющее лицо. Танцующий дом занимает все мои мысли, вытесняя даже то, что ненавижу в себе больше всего и поэтому особенно тщательно оберегаю. Мне не до уроков — у меня балконы и парапеты. А тут еще в среду, как на зло, чуть в обморок не падаю. Спускаюсь на ужин, и вдруг ноги подкашиваются — успеваю только за косяк схватиться, чтобы не рухнуть. Перед глазами — темнота, и в ней размытые и растворяющиеся белые пятна: бумажные стены, перекрытия, окна, ступеньки, тонкие дорожки клея, куски изрезанных листов. Мог бы вечно сидеть за макетами. Мог бы точно еще пару дней — только перекусить бы и поспать, но меня запихивают в машину и везут в больницу. Стресс, переутомление, напряжение, стресс, стресс, стресс. Родители думают, что моя жизнь вообще сплошной стресс. Ну да, потому что в школе — изгой, потому что друзей нет. Было бы так с детства, никого бы особенно не волновало. Если ты изгой с детства, то все, вроде как, привыкают, и никого этим в шестнадцать лет не удивишь. А если ты был капитаном футбольной команды, если девочки вешались на тебя гроздьями, если ты был общительным и открытым, другом и раздолбаем, и вдруг в один момент — бац — ничего этого не стало, тогда это всех жутко беспокоит. И остается сплошной стресс. Да к черту его! По дороге съедаю кусок оленины с хлебом и луком, запиваю кофе.

— Мам, — говорю, — все нормально уже. Может, не поедем в больницу?

— Шон! — мама только руками разводит. — Ты чуть не упал в обморок! Обязательно к врачу!

— Да устал просто…

— Пусть врач посмотрит тебя…

Блин! Ненавижу больницы! Особенно этих докторов, которые диагностируют переутомление и стресс. Ну что за квалификация — просто чудо! Однако в больнице сегодня как-то особенно оживленно. Я сразу замечаю Ланкастера. Дружок Портера, тоже футболист, а значит, и мой бывший товарищ, редкостный злобный мудак, выряженный в отглаженные модные рубашки. Он меня, конечно, не замечает. Не просто не здоровается, а даже смотрит как будто сквозь. На стуле у стены сидит его прихвостень Даррел, держит свой телефон, как Клинт Иствуд — кольт. И что это они здесь делают? Все резко заболели? Уж не эпидемия ли слабоумия косит ряды примерных школьников? В лифте сталкиваюсь до кучи с третьим из компании — Квинсом. Ну, уж вообще чудеса! Этот бросает на меня презрительный взгляд, такой, что был бы повыше ростом, смахнул бы меня, как муху с плеча. Концентрация одноклассников, да еще в таком составе, в больнице, настораживает. Если бы со мной не были давно расставлены все точки, мог бы подумать, что они приперлись устроить мне травлю, но я тут ни при чем. Думаю об этом все время, пока жду приема, и потом в кабинете доктора.

— Что, простите? — переспрашиваю. — Что вы сказали?

— Я спросил, сколько ты спал за последние несколько суток.

— А, ну, не много… Я макет доделывал…

Врач что-то бурчит и записывает. Потом опять спрашивает о всякой ерунде, выписывает какие-то таблетки. Потом мама еще остается обсудить мое удрученное состояние. Спускаюсь, чтобы выйти на воздух, и, когда прохожу по холлу первого этажа, замечаю фигуру в капюшоне, двигающуюся довольно быстро. Обычная темная фигура, даже не знаю, почему этот парень привлек мое внимание. А может, начинаю наблюдать за ним, когда понимаю, что он и есть мишень моих одноклассников. Ланкастер подскакивает к нему, резким, как будто отрепетированным движением сдергивает капюшон, и тут же Даррел снимает на телефон. А у этого парня вместо лица — просто ядерная катастрофа. Как будто консервным ножом пропахали. Он теряется сначала, прямо из реальности выпадает, старается закрыться руками, потом надевает капюшон и выбегает. «Охренеть, — тянет Ланкастер, всматриваясь в экран телефона Даррела, — и правда, урод!» До меня доносятся еще обрывки их несвязного разговора, и по отдельным словам становится понятно, что этот парень в капюшоне — брат Риты Грейсон. Теперь у них есть его фотки. Теперь у Риты Грейсон начнется настоящий кошмар. Ух и ни фига себе! Смотрю в сторону двери, за которой он скрылся. Когда слышал все эти сморщенные оскорбления в его адрес, представлял себе парня без ноги, или скрюченного ДЦП, или умственно отсталого с капающей изо рта слюной, или… В общем, что-то такое. А тут… Даррел уже строчит кому-то сообщение, уже рассылает сенсацию. Интересно, Питер расскажет своей сестре об этом случае, предупредит? Но его лицо… Оно прямо не отпускает меня, как края консервной банки, впившиеся в кожу. Еду домой, а перед глазами так и стоит его лицо. Въелось несмываемым маркером. Страшное, отталкивающее, но никак не могу выбросить его из головы.

Прихожу домой — сразу в интернет. А потом — в Инстаграм. У меня нет живого аккаунта. Свой старый, набитый тупыми селфи и футбольным позерством, убил после известных событий. Но сейчас такое время, чтобы не умереть от информационного удушья, ты должен держать хотя бы фейк без подписок. Чтобы быть в курсе. И вот именно сегодня тот случай. Я же знаю все ники своих одноклассников — они нечасто меняют их. Ну, точно, некоторые уже выложили у себя фотографию Питера Грейсона с подписями еще более отвратительными, чем рожи Ланкастера и Даррела. И ведь в чем мерзость: меня объективно было, и за что травить, и ногами пинать, и грязью закидать, но от меня просто отвернулись, просто сделали негласный закон, что мне даже руку пожимать нельзя. А тут, парень ведь вряд ли сам себя таким сделал, а его обзывают и оскорбляют. Ему ведь и так паршиво, раз он даже из дома не выходит. Механизмы травли всегда нелогичны. Вернее, эти механизмы действуют сами по себе, хаотично запуская свои шестеренки. Это как игра в бутылочку — на кого покажет горлышко, тому и терпеть.