Катя Райт - Отторжение

— Иди сюда! — перекрикиваю гул ливня.

— Неужели ты не любишь дождь? — поворачиваясь ко мне, говорит Фитцджеральд. Он так и стоит под потоками воды. — Это же круто! Дождь смывает с тебя всё, смывает даже то, что не отскоблить канцелярским ножом.

От его сравнения меня передергивает.

Когда входим в дом, застаем там Риту. Она растерянно уставилась на нас, ее взгляд скачет с меня на мокрого Шона.

— Фитцджеральд? — по слогам выговаривает она.

И это невероятно, как в ту же секунду меняется Шон. Он съеживается, засовывает руки в карманы, опускает голову. Как будто ему стыдно перед Ритой, как будто он вообще права не имеет на нее смотреть. Как будто, черт возьми, это он устроил травлю в школе. Из веселого беззаботного рыцаря он вдруг превращается в слугу, которому и взглянуть нельзя на нас. Никогда раньше мне не приходилось видеть такой резкой перемены в людях.

— Ладно, пойду уже, — быстро выпаливает он, хватает рюкзак, засовывает в него мечи и вылетает из дома, как шарик в пейнтбольном автомате.

— Это что был Шон Фитцджеральд? — Рита открывает от удивления рот и выпучивает на меня глаза.

— Да, — киваю.

— Что он тут вообще делал? И какого черта вы с ним… А вы с ним что…?

— Да ничего. Он просто приходит, и мы… Вроде как, он учит меня драться на мечах.

— Что? Шон Фитцджеральд?

— Ну да. Он же с тобой в одном классе…

— Какого черта, Питер! Как вы с ним вообще познакомились? Ты же не выходишь никуда… — и она просто чуть дар речи не теряет. Врезается в стену только что осознанного события, и ремень безопасности дергает ее назад. — Ты был на заднем дворе! Боже! Ты промок…

Она касается моей куртки, трогает мокрую ткань и не верит своим ощущениям. Как будто дождь — это вообще какое-то фантастическое явление.

Я рассказываю ей про Шона, но она только головой качает.

— Ты вообще в курсе, что он изгой?

— Вообще нет.

— Так вот будь, пожалуйста! Этого только не хватало! И так все достали, еще и связаться с этим! Если его увидят тут, мне устроят ад! Как будто сейчас у меня не ад, — добавляет она.

Я стучу в комнату сестры уже минут пять и умоляю открыть. Я не понимаю, чем так насолил ей Шон, он ведь хороший парень. Но я вообще уже мало что понимаю.

— Ты даже не представляешь, что у меня творится в школе! — бросает Рита, дернув дверь. — Тебе не понять! Каждый день это кошмар, самый настоящий, честное слово!

— Так расскажи! — говорю.

Я сто раз спрашивал, хотел поддержать ее, но она только еще больше замыкается.

— Что рассказать? Как они обзывают тебя? Как называют уродом и распространяют эти дурацкие фотографии? А тут еще оказывается, ты подружился с Фитцджеральдом, которому даже руки никто не подает! Ты не представляешь, каково мне…

— Прости, — я присаживаюсь рядом с ней на кровать. — А что не так с Шоном? — спрашиваю осторожно. — Почему ему никто не подает руки?

— Так он же твой друг, что же не сказал тебе!

— Рита, ну правда! Что он такого сделал?

— Не знаю, — отвечает она. — Но про него даже не говорят. Памела сказала, что он просто дрянь. И так, знаешь, с презрением. Он очень плохой, Питер, иначе вся школа не относилась бы к нему так.

— Как? — перехватываю. — Ко мне ведь они тоже плохо относятся…

— Они тебя не знают! — перебивает сестра. — А с ним учатся много лет! По-моему, у него не все дома. Он псих, или маньяк какой-то… Пожалуйста, не связывайся с ним! Меня это пугает.

— Мне не кажется, что Шон плохой…

— Господи, Питер! — взрывается Рита. — Ты прямо так хорошо разбираешься в людях что ли! Да ты два года из дома не выходил! А этот Фитцджеральд, он просто опасен!

Как обычно после наших с сестрой ссор мы не разговариваем до прихода родителей, а потом они пытаются нас помирить. А потом, после провала, мама идет говорить с Ритой, а папа остается со мной.

Я стою у двери Ритиной комнаты, прислонившись к стене, и слышу обрывки ее плача. Они — как горящие обломки метеорита, проходящего стратосферу.

— Это невыносимо, мам! — всхлипывает она. — Каждый день… Лучше бы у меня вообще не было брата…

— Не говори так, милая…

Я стискиваю зубы и сжимаю кулаки в карманах. Мне хочется разнести стену. Чтобы успокоиться, я думаю о лошадях. Вспоминаю Дороти, вспоминаю, как скакал на ней, как мыл ее, как она громко выдыхала благодарности мне в плечо. И ей было все равно, какое у меня лицо. Она бы никогда не взбрыкнула, потому что «ой, Питер же теперь настоящий урод». Я даже думал, лошади ведь умнее людей, но они никак не реагируют на страшные внешние изменения. Может быть, потому что они видят гораздо глубже. Когда-нибудь у меня будет свое маленькое ранчо, и там не будет никого, кроме двух жеребцов. И они будут смотреть мне в душу, и я буду гладить их гривы. И Риту не пущу туда. Я чувствую, как на плечо мне ложится папина рука. Поднимаю глаза. Он смотрит, но не на мое лицо, смотрит куда-то чуть мимо. За два года папа с мамой так и не научились смотреть на меня целиком. Не то что Шон. Черт, да что не так с этим Фитцджеральдом!

— Мне жаль, что ты это слышал, сынок. Она на самом деле так не думает, ты же знаешь.

У папы сильные руки с сухой кожей и выступающими венами на тыльных сторонах ладоней. А еще у папы уставшие глаза и много седых волос. И их заметно прибавилось из-за меня. Вся жизнь нашей семьи пошла наперекосяк. Я вырываюсь, сбегаю вниз по лестнице. Мне хочется умереть. В такие моменты обычно, но сейчас как никогда раньше. Без долгих объяснений, жалоб, соплей и страданий. Без прелюдий и поэтики — просто умереть. Лучше бы у Риты, правда, не было брата. По крайней мере, такого как я.

— Она так не думает, Питер! — папа садится рядом со мной на диван в гостиной.

— Она так сказала! — передергиваю.

— Ей непросто. И тебе непросто. Нам всем, — папа обнимает меня. — Ты же знаешь свою сестру, она любит тебя больше всех.

Я часто думаю, что если бы умер тогда, всем было бы проще. Да, возможно, больнее, но потом проще. Единовременная боль бы утихла, а так я причиняю своей семье боль каждый день. И вот, умудрился испортить жизнь сестре.

— Может, она и права…

Папа вздыхает, обнимает меня крепче.

— Скажи, Питер, — произносит он, — если бы все вернуть, если бы ты знал, как все получится, разве поступил бы иначе?

Я мотаю головой. Мне не нужно ни секунды на раздумья. Конечно, нет. Я все сделал бы точно так же. Я даже представить не могу, что сделал бы другой выбор, хотя, думаю, выбора у меня особенно не было.

Потом папа рассказывает, что встречался с врачом, и что скоро назначат день операции, и все потом будет хорошо. А я так боюсь этого. Так боюсь, что не думаю, что хочу проходить через это снова.

Первую операцию мне сделали вскоре после несчастного случая. Пересадили на лицо мою кожу с других мест. Она приживается в девяноста девяти процентах случаев. Один процент дают чисто символически, на исключительные ситуации. И надо же было мне оказаться таким исключительным! Я был Фредди Крюгером и успел возненавидеть себя, а когда сняли бинты в тот, первый раз, смог даже снова посмотреть на себя в зеркало. Было не идеально, конечно, но у меня тогда снова появилось лицо, я почувствовал, что снова смогу жить. И пару недель все было так хорошо, как бывает в сказках и не может быть в жизни. Я принимал лекарства. Все было позади. Несчастный случай, огонь, ожог, тошнота от одного взгляда на себя, боль. Я даже подумал, что скоро начну об этом забывать. Пока как-то ночью ни проснулся от жуткого жара. Я потрогал лицо — оно было мягким, как гнилая картошка. Температура подскочила настолько, что я недолго был в ужасе — перешел к бреду. Скорая, больница, палата, снова бинты, повязки, слезы мамы и Риты. И слова врача. Вернее, одно слово: «Отторжение». Ткани не прижились. Я снова был уродом. Доктора только руками развели. Один чертов процент!