Катя Райт - Отторжение

— Это вряд ли, — перебивает Питер.

Он задумался и смотрит в окно сквозь тюль с мелким цветочным узором. Он выглядит совершенно отрешенным и даже не реагирует, когда говорю, что пойду возьму пару яблок. Когда возвращаюсь, застаю его в той же позе на том же месте. Неслышно обхожу справа. Подкрадываюсь совсем близко и вижу теперь его лицо. Вижу то, что большинство бы не назвали лицом. Внутри все сжимается в тугой комок, глотать становится тяжело, в груди повисает на струне свинцовый шарик. Чувствую, как струна лопается, словно в замедленной съемке, а шарик медленно падает вниз живота.

— Черт! — Питер замечает меня, вздрагивает и разворачивается.

Теперь вижу его анфас. У меня даже губа дергается, но надеюсь, это не заметно. Впялился в него и не могу оторваться — смотрю, как кобра на заклинателя змей.

— Черт! — повторяет он. — Зачем ты так подкрадываешься и смотришь на меня!

— Яблоко взял, — отвечаю, не сводя с его лица взгляда, но Питер уже поворачивается ко мне левой стороной.

— Не надо смотреть на меня!

— Извини, — мешкаю пару секунд, но, так и не придя полностью в себя, оставаясь во власти какого-то неведомого колдовства, добавляю, — Можно я дотронусь?

— Что? — Питер рычит, как собака.

— Можно потрогать твой шрам?

— Ты точно педик! — обрывает он. — Что за фигня…

— Не педик, блин! — кричу. — Что ты привязался!

— Извращенец!

— Да почему?

— Потому что! Как будто ты не понимаешь! Уходи!

— Извини, — бормочу быстро и протягиваю яблоко.

— Вали отсюда!

Мы препираемся еще минут пять, а потом Питер выпроваживает меня. Сдаюсь и сваливаю, конечно. Но возвращаюсь на следующий день.

— Что? — Грейсон таращит на меня глаза сквозь занавеску на двери. — Ты издеваешься? Чего приперся?

— Ты на мечах драться умеешь? — спрашиваю.

— Что? — еще больше недоумевает он.

Ну, он удивлен — сил нет. Смотрит на меня, как на психа.

— На мечах, — говорю, — дрался когда-нибудь?

Он отрицательно мотает головой. Показываю ему две торчащие из моего рюкзака деревянные рукоятки. На самом деле, сам сто лет не тренировался. Когда мне было девять, прочитал «Властелина колец» и записался в секцию боев на мечах. Мне тогда это жутко нравилось, потом как-то забылось, вытиснилось школой, футболом, отношениями, а сейчас почему-то снова захотелось.

Питер медленно открывает дверь, как будто не хочет впустить ветер в дом.

— Ты что, хочешь…

— Ты умеешь? — достаю мечи, не дождавшись продолжения вопроса.

— Нет, конечно, — он усмехается.

Ловлю его мимолетную улыбку, грустную, натянутую, едва заметную. На той стороне лица ее, наверное, вообще не различить, ведь там даже губ нет — только дырка рта, туго обтянутая по краям изрезанными швами.

— Я научу! — выдыхаю нетерпеливо. — Пойдем!

— Куда? — Питер снова настораживается, как мангуст, учуявший кобру.

— На задний двор хотя бы. Не дома же нам драться…

— Я не умею драться на мечах, — он теперь очень серьезен и сдержан, говорит, будто с умственно отсталым.

— Да научу сейчас тебя! — как-то непроизвольно беру его за запястье и тяну в сторону задней двери.

Секунды две он смотрит на наши руки, потом поднимает глаза на меня, как будто снова хочет спросить, не гей ли я. Ага, ведь нельзя же просто так взять друга за руку. Что за фигня вообще! Он одергивает руку.

— Да что ты в самом деле! Это круто! — уговариваю. — Неопасно, мечи деревянные, просто помашем… Правда, это прикольно, Питер…

— Я не выхожу на улицу! — грубо перебивает он.

И это неожиданно.

— Даже на задний двор?

— Даже!

— Почему?

— Потому!

Смотрю ему в глаза, вернее, в один глаз, и соглашаюсь. Знаю, как для него это важно. Здесь, в своем доме, он защищен, он в безопасности. А там, за порогом начинается жестокий мир. И мы просто болтаем весь день.

Шон так забавно высовывает язык, когда клеит свои макеты. Он принес один и оставил. Я спрятал его в своей комнате под столом — чтобы не было вопросов. Когда Фитцджеральд приходит, он часто занимается им, а я наблюдаю. У него глаза горят. Но язык — это смешно — как ребенок, пытающийся не выйти за края в детской раскраске.

Он приходит два раза в неделю. Мы болтаем, или молчим, бывает, занимаемся каждый своим делом, а недавно он вытащил меня из дома с этими деревянными мечами. Я не выходил почти два года, а тут… Но Шону невозможно противостоять. Он такой напористый, и жизнерадостный, и рыжий. Я не люблю, когда он смотрит на меня, когда видит мое лицо, но он так и жаждет подловить. Подкрадывается, заглядывает через плечо и потом не отводит глаза. Если бы не это, с ним было бы отлично. Но я не могу отделаться от мысли, что с ним что-то не так. И все же с ним легко. Я два года ни с кем не общался, кроме семьи, учителей и психолога, но последних я вижу только в мониторе компьютера, так что это не в счет. А Фитцджеральд — это что-то с чем-то. Он как ветер. Разве от ветра можно отделаться? Разве с ветром можно спорить? Сегодня опять он вытаскивает меня на задний двор. На улице похолодало. Зима здесь, конечно, не то что в Массачусетсе, но ветер холодный. В другое время я бы просидел в такую погоду перед окном в своей комнате. Так и ждешь, когда с неба вот-вот что-то вырвется и обрушится душем на город. Но сегодня заваливается этот парень в красной спортивной куртке, ежится, мотает головой, ругается на погоду, а потом опять тащит драться на деревянных мечах.

— Пойдем же! — тянет меня.

— Холодно!

— Да не гони, Питер! Надевай куртку и вперед! Тебе не удастся увильнуть от тренировки!

На нем высокие ботинки, похожие на спортивные кроссовки, и джинсы, вечно созборенные внизу. Шон не заправляет их, и они собираются в гармошки выше ботинок.

— Давай, давай! Напяливай шапку, а то простудишься! Еще не хватало!

Он надевает мне шапку прямо на глаза, задевая ладонью шрам. Не знаю, случайно у него выходит, или это он нарочно. У меня дыхание перехватывает на секунду, но отпускает, когда я больше не чувствую прикосновение Шона.

Мы деремся. Как обычно он разыгрывает из себя рыцаря и беспощадно мне поддается. Даже удары пропускает, падает и начинает корчиться от воображаемой раны — так по-киношному — перекатывается на спину, зажимает руками живот, стонет. Молит о пощаде почти шекспировскими стихами.

— Вставай! — протягиваю руку. — Простудишься!

Шон тянется ко мне. Он лежит так, что видит правую половину моего лица. И специально тянется медленно, не сводя с меня глаз. Я отворачиваюсь, и тогда он быстро поднимается на ноги, отряхивается.

— Круто! — заключает он.

— Ты все время поддаешься мне.

Он ничего не говорит в ответ. Задирает голову и ловит первые крупные капли начинающегося дождя. Они разбиваются о его веснушчатое лицо, одна, вторая, третья, и вдруг с неба обрушивает поток воды. Я забегаю под крышу на крыльцо, а Шон так и остается мокнуть. Он закрывает глаза, расставляет руки в стороны. Моментально становится весь мокрый. А потом открывает рот, чуть высовывает язык и ловит им капли.