Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

Вот ещё небольшой кусочек, зря мною вычеркнутый, поведенческий портрет Краснощёкова. Не столько здесь своё пытался отразить Клементьев мнение, сколько общее. Значит, так.

Его фамилия не отвечала наружности. Краснощёков был бледен, тщедушен, худ. Щёки его провалились. Он много курил и работал ночами. Был он весь какой-то развинченный, неуклюжий; никто не знал, что сделает Краснощёков через секунду – смахнёт ли пепельницу со стола, уронит ли стул на пол или ударится локтем об угол шкафа. Но при всей угловатости, нервозности, развинченности держался Краснощёков с удивительным достоинством, как бы подчёркивая свою исключительность и необыкновенность. Он хотел казаться величественным – под стать пафосу своих лучших стихотворений, была у него такая слабость. Наверное, поэтому Краснощёков слегка запрокидывал назад голову и, когда разговор заходил о поэзии, смотрел на собеседника как бы сверху вниз, глаза его, однако, постоянно бегали, что не создавало впечатления величия, даже если и возникало отдалённое сходство с Данте (ввиду выдвижения вперёд подбородка). Краснощёковская манера двигать подбородком стала для многих предметом подтрунивания.

И два слова, наконец, о Сашеньке. Сашенька. Тайна дружбы её с Краснощёковым так и останется неразгаданной. А сколько было кривотолков о том в Первомайске.

Читатель оригинального текста «Трубы» должен был бы, по замыслу автора, ощутить присутствие Сашеньки с первых же страниц романа. Прежде чем пойти в диетическую столовую, Стас Клементьев увидел на автобусной остановке стройную девушку. Она приобрела только что пучок салата в овощном ларьке, и приобретённый салат этот выглядывает из полиэтиленового мешка с эмблемой «Росмолпром-82», – сейчас она сядет в автобус. Что-то заставляет остановиться Клементьева; он замечает, что волосы у неё – каштановые, и теперь уже наступает черёд заметить читателю, как легко этот редкий эпитет будет употребляться не к месту героями. Я тогда на то хотел намекнуть таким образом, что образ её светлый проник в душу рассказчика.

Если не Данте, то Вергилий: продолжаем движение.

– Это дом князя Мещерского, – сказал Краснощёков.

Он ведёт Клементьева по Первомайску.

– Какого Мещерского?

– Князя Мещерского, реакционера. Вон стоит.

– Этот?

Ещё бы не знать Клементьеву этот дом – двухэтажный, ютящийся между пивным павильоном и городской баней с колоннами. Когда-то в нём начальствовал Пётр Семёнович, Дашин отец, и были тут шерсточесальные мастерские. Они и сейчас есть – только вывеска новая, а тогда, бывало, Пётр Семёнович, выйдя на балкон (дом этот с балконом) и опершись на перила… однако опустим.

– Не понял. Мещерский?

– Эх, Стас. К нам историк приезжал, я объясняю. Приезжал историк, давал интервью в газету, я с ним беседовал. Видишь ли, оказывается, тут мог останавливаться Мещерский, князь, а тот был близок одно время к Достоевскому, когда журнал издавал… в Петербурге… и охотился он тут, говорят, на зайцев, у нас, ты же знаешь, до сих пор ещё зайцы водятся… Я заинтересовался насчёт Мещерского, может, и Достоевский бывал у нас когда-нибудь, мало ли, может, здесь останавливался…

– Но ведь Достоевский не был охотником?

– В том-то и дело, что не был. Тургенев был, а Достоевский не был… Да и не дружил он с Мещерским…

– Вам бы, Николай Кондратьевич, в краеведческом музее работать.

– Музей закрыт, – с печалью в голосе произнёс Краснощёков, – в связи с ремонтом Дома культуры.

Свернув налево с главной улицы и вниз (Первомайск – город холмистый), мы (продолжает Клементьев) очутились в парке имени Орджоникидзе. Народу здесь была тьма тьмущая («потому что выходной», – объяснил Краснощёков), – кто гулял по аллеям, кто стоял возле опять-таки павильона пивного, кто сидел на скамейках, кто на траве расположился, постелив газету. Играла музыка, крутилась карусель, и было слышно, как глухо щёлкают в тире. Сквозь кроны деревьев выглядывал земляной вал – старинное фортификацинное сооружение, свидетель былой славы.

– Посмотри, – сказал Краснощёков (мы стояли на краю вала, весь город был как на ладони). – Вон там, за рекой, – он протянул вперёд руку, – мельница, помнишь? Ветхая уже и крылья давно обвалились, а всё не сносят. Красиво.

– Трубу-то когда снесёте?… Торчит посреди города…

– Пускай поторчит. Снесём. Завод снесли и трубу снесём.

– Так завод снесли – я ещё не родился.

– И трубу снесём, время придёт.

– Так уж! Она ещё сто лет простоит.

– Привыкли мы к ней, – вздохнул Краснощёков, – не замечаем трубу, если честно… Вон, видишь, с плоской крышей, это ресторан «Буревестник», уже без тебя строился… Вот пожарная вышка, ты знаешь, памятник первой половины XIX века. Помню, горел в семьдесят шестом году Дом быта, думали, не потушить будет, я тогда в газету писал об ответственности. Вот бывший исправительный дом, ныне культурно-просветительное училище…

– Я знаю.

– Вот Дом культуры. Вот наша редакция. А там я живу.

– Всё там же…

– Да, всё там… ты, давай, зайдём, если свободен…

Я был свободен. Ветер трепал волосы Краснощёкова. Он смотрел против ветра и глаза слезились. Над головой каркала ворона, музыка её не пугала. Мне захотелось сказать что-нибудь хорошее.

– Николай Кондратьевич, вы стихи пишете?

– Пишу. – Ему было приятно, что я заговорил об этом.

Мы спустились вниз по другой, северной стороне вала и пошли по тропинке вдоль неглубокого оврага, заросшего чертополохом и крапивой. Из оврага пахло карболкой, на той стороне чернела ограда районной больницы. Краснощёков повёл меня закоулками, я их помнил: деревянные дома, глухие заборы, тявкают собаки из-за поленниц.

– Вот мы уйдём, – сказал Краснощёков, – мы уйдём, а стихи останутся.

Я не стал возражать.

– Лучшие, – сказал Краснощёков. – Всё хорошее остаётся. Ничего не должно пропасть. Ничего.

Он прочитал стихотворение. Я поблагодарил. Не сбавляя шага, прочитал другое, тоже своё, потом третье. Мы шли. Старая женщина стирала бельё возле колонки, петух кукарекал с крыши сарая, а Краснощёков, держа меня за рукав, чтобы я смотрел ему прямо в глаза, читал дрожащим голосом: «… и напрасно прощенье просить, обращаясь к портрету блеклому, если некому будет простить, если некому будет, некому…» Поэма о блудных детях – сыне и дочери, своего рода апокриф.

Жилище Краснощёкова. (Как вошли, что сказали и что съели – всё опускаю.) Живёт Краснощёков, как и прежде, в угловом доме на Каменной улице. Окна по двор. И без того небольшая комната Краснощёкова разделена зачем-то фанерной перегородкой, правую часть Николай Кондратьевич именует гостиной, а левую – кабинетом. В гостиной разместился шкаф с зеркалом, обеденный стол, накрытый разноцветной клеёнкой, две табуретки – всё впритык – и моя раскладушка (Клементьев поселился у Николая Кондратьевича). Так же, как тогда, стоит в углу на миниатюрной скамеечке зачехлённый аккордеон, так же, как тогда, валяются повсюду книги, вырезки из газет и журналов, листочки, исписанные рукой Краснощёкова… Две трети кабинета занимает краснощёковский диван, очень ветхий, тут же расположились торшер с повреждённым абажуром и складной столик для дачников. Мебели, надо сказать, стало меньше. Куда-то делся письменный стол, памятный мне бронзовыми ручками в виде когтей льва, так что теперь Николай Кондратьевич работает за дачным столиком, на который он иногда кладёт чертёжную доску. От того же, письменного, сохранился, лишь средний ящик, довольно широкий, он занял весь подоконник, – в засыпанном землёй среднем ящике стола Николай Кондратьевич кое-что выращивал: петрушку, укроп, лук… На стене Алёнушка васнецовская – висит репродукция.