Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

Далее происходит вот что. «Николай Кондратьевич», получивший широкое распространение, оказывается в руках учителя зоологии. Пьесу читает директор. Отец Рудакова и мать Клементьева немедленно вызываются в школу. Оба автора подвергаются наказанию.

Спустя примерно месяц, когда крамольная пьеса была уже подзабыта, а большинство её списков изъяты из обращения и уничтожены, один уцелевший экземпляр попадает, наконец, к самому Краснощёкову. (Краснощёков всегда узнавал всё самым последним.) Николай Кондратьевич знакомится с «Николаем Кондратьевичем». Трудно сказать, пришёл ли он в восторг от прочитанного, но что-то ему определённо понравилось. Он просит авторов задержаться после уроков.

Хорошо помню, рассказывает Стас Клементьев, как он, пряча руки под мышки, говорил возбуждённо, что надо нам развивать наши способности, коль скоро они обнаружились, а если обнаружится ещё и талант, то нельзя допустить, чтобы он был зарыт в землю. Надо искать себя, верить в себя и не бояться трудностей. Он предложил нам свою дружбу, и это было очень неожиданно и очень по-взрослому. Предложение Краснощёкова Паша пропустил мимо ушей, а я, как-то так получилось, действительно сблизился с Николаем Кондратьевичем, стал бывать у него дома, вести с ним беседы о жизни, о любви, о смерти… о политике… о черчении и вокальном пении… слушать его монологи о смысле человеческого бытия, брать кой-какие книжки – точно, было время, когда он мною руководствовал, он меня увлёк тогда, Николай Кондратьевич, было время.

Остальное опустим.

Клементьев пришёл, куда шёл.

– Здорово, приятель! – Я увидел пацана лет одиннадцати. – Рудаковы здесь живут?

– Здесь.

– А Павел дома Рудаков?

– Я Павел.

– Ты? А! Ты, наверное, Павел Павлович?

– Да, Павел Павлович.

– А батя где?

Он сказал где. И скрылся. Ошеломлённый, я не знал, что подумать.

Впрочем, линию Рудакова, пожалуй, всю вычеркну.

Ночь. Гостиничный номер. Мысли о вечном, о скоротечном и хождение из угла в угол.

Творчество.

Остановлюсь только на сопутствующих деталях.

Шальная муха попадает в трёхлитровую банку из-под гранатового напитка и не находит ума из неё вылететь, – вся комната наполняется потусторонним гулом. Скрипит пол. – Давно я не был в Первомайске. – Давно я не был в Первомайске. – И вдруг откуда-то издалека (эдак по-набоковски, по-набоковски!..), издалека откуда-то… – Авессалом, Авессалом!.. – библейско-фолкнеровский какой-то, чужеродно-загадочный и не совсем уместный…

Ещё раз:

И:

А ведь хорошо, чёрт подери, хорошо!.. Разумеется, все стихи за Клементьева (и за Краснощёкова тоже – с ними нам ещё предстоит познакомиться) я сам придумал. Я сам придумал, я старался, я очень старался – меньше всего я хочу смеяться над своими героями.

Встреча состоялась утром.

Как хорошо, говорит герой, как хорошо солнечным воскресным утром пройтись по улицам Первомайска, выйти на берег реки, вдохнуть прохладный воздух всей грудью!.. В субботу и воскресенье открыт базар, кажется, весь город собирается посмотреть, чем торгуют. А торгуют здесь всем: овощами, фруктами, пирожками с капустой, семечками, вафельными трубочками, детскими дудочками, ивовыми удочками, дешёвой бижутерией, шерстяными носками, самопальными джинсами, вышивкой-ришелье, собаками-кошками, деревянными ложками, матрёшками пустыми, рыбками золотыми… Смуглый восточный человек, неизвестно как сюда попавший, продаёт хрустальную люстру. Он стоит за прилавком, а хрустальная люстра, подвешенная на крюке, покачивается над его ухом. «Почём товар, хозяин?» – «Бери даром, дорогой, полтыщи». – «Вай, вай, вай», – укоряет его покупатель.

Клементьев идёт по магазинам. Он заходит в книжный. Он видит Краснощёкова у прилавка. Краснощёков заметил подошедшего к нему Клементьева, но не узнал. Он говорит неузнанному Клементьеву, как незнакомому человеку:

– Вот. Не читали про Сакко и Ванцетти?

– Нет, не читал, кажется.

– Интересно, интересно, и тираж небольшой, – говорит Краснощёков, заглядывая на последнюю страницу, – двести тысяч…

Качнув головой удовлетворённо, он идёт платить в кассу. Он выходит из магазина. Клементьев – за ним.

– Здравствуйте, Николай Кондратьевич!

Он повернул лицо в мою сторону, говорит Клементьев, и стал всматриваться, хмуря лоб. Как постарел Краснощёков! Я бы мог запросто обознаться.

– Николай Кондратьевич, помните: «Раздарив под глазами отёки, жизнь уходит, как гость, по-английски»?

Боже милостивый, это не передать словами.

– Стас! Дружок ты мой, Стас!

– Что вы, ну, что вы, – говорил я, – Николай Кондратьевич, – я пытался освободиться от объятий, – Николай Кондратьевич…

На нас люди смотрели.

Я не буду подробно останавливаться на следующей главе, представляющей собой крайне сбивчивый, сумбурный и глубоко эмоциональный рассказ Краснощёкова о житье-бытье своём и здоровье, прерываемый к тому же многочисленными комментариями Стаса Клементьева и появлением, кроме того, однорогой козы, перебегающей для разнообразия улицу Партизана Шорина. Бог с ней, с козой, о ней лучше забудем, а вот что Краснощёков последние шесть лет просидел безвыездно в Первомайске, лучше запомним и особо отметим как следствие, тот факт, что подобно философу Канту, жившему в Кенигсберге и не видевшему, по преданию, моря, Николай Кондратьевич, проживающий в своём Первомайске, ни разу не побывал за эти годы на городском вокзале. «Больше ничего не выжмешь из рассказа моего». Поэтому смело опустим семь необязательных страниц и останемся благодарны Николаю Кондратьевичу за сообщённую им в общем-то важную для нас (про вокзал) информацию.

Коль скоро зашла речь о странностях Краснощёкова, то, пожалуй, следует прибавить к общему списку ещё две, напрасно я их опустил раньше: первая – безотчётная любовь к Иннокентию Анненскому, озадачивающая каждого, кто хоть немного знаком с поэтической продукцией Николая Кондратьевича, и вторая, частным случаем которой является первая, – поразительнейшая широта взглядов. Объять необъятное – вот чего хотел Краснощёков. Было известно, он пишет поэму – о всей своей жизни. Он многим говорил об этой поэме, но никто никогда не слышал из неё ни одной строчки (притом, что обычно Краснощёков охотно читал, когда просили, стихи, и даже часто, когда не просили).